Бухарский ковер на полу той части комнаты, где у меня столовая, выглядит затертым и изношенным. Однако прошло всего семь лет, как мы с Эриком судились из-за этого ковра на бракоразводном процессе. Семь лет назад он согласился уступить его мне – после того как я согласилась отдать все бриллианты, которые подарила мне его мать.
– Женщины, которые выбирают независимость, могут сами покупать себе драгоценности, – сказал он.
Между тем долгие годы мне казалось, что независимость не приносит ничего, кроме одиночества.
– Замужество делает меня опытней, – говорила я всем до тех пор, пока не поняла, что опыт – это что-то такое, что получаешь по мере того, как расстаешься со своими желаниями. Пока был жив Джой Валери, я верила во всю эту чепуху, но теперь все изменилось. Вещи, которые значили так много, потеряли всякую ценность.
Мои чемоданы все еще стоят у стены в моей черно-белой спальне. На том же месте, где я в спешке оставила их прошлой ночью, перед тем как завалилась спать. Я никогда не стремилась обставить эту комнату так, чтобы она выглядела обольстительной для гостей, которые навещают Мэгги Саммерс, – установить здесь розовые светильники, подобрать обивку таких же нежных тонов, как гостеприимное тело Мэгги Саммерс. Родитель охарактеризовал мою спальню весьма кратко. «Твоя спальня говорит об одном – тебя она совершенно не интересует».
Я стою перед трюмо, стягиваю с себя одежду и снова смотрю в зеркало. Возможно, я выгляжу такой безжизненной и утомленной, потому что вдруг оказалась в окружении вещей, которые успели стать для меня чужими. Когда вокруг меня была война и разруха, я выглядела лучше.
– В тот день в Марионе я влюбился в тебя, – сказал Ави.
Как только я сняла цепочку и стянула старую, рваную футболку, я снова увидела в зеркале знакомое еще по 10-й улице лицо. То самое лицо, которое смотрело на меня из всех зеркал последние шесть лет. Я не знаю имени той, которой принадлежит это лицо, но чувствую, что она мне очень близка, эта бесплотная подруга. Она смотрит, как я раздеваюсь, одеваюсь, разговариваю по телефону, читаю, смеюсь, плачу и занимаюсь любовью. Меня освежают фантазии о ней. Я воображаю, что на какой-нибудь вечеринке в Нью-Йорке она подходит ко мне, берет меня за руку и уводит подальше от людей. Прижимает к стене где-нибудь в укромном уголке и угощает бокалом холодного белого вина.
– Ну и погуляли, – говорит она, – обе пьяны вдребодан…
Я даже ничуть не смущаюсь, когда мой двойник признается, что в бинокль с двадцатикратным увеличением подсматривал, как я занимаюсь любовью. Единственное, что его интересовало в этом процессе, – что именно доставляет мне удовольствие, когда какой-то другой человек проникает в мою плоть. Его лицо слишком спокойно, чтобы подозревать его в ревности. Слишком самоуверенно, чтобы тратить время на ненужные околичности – вроде обеда, выпивки или банальных ухаживаний. Его прекрасное лицо выражает готовность предложить мне роскошную жизнь взамен моего чахоточного прозябания и странных недоразумений – например, разбросать по полу бумаги или хлебнуть минералки прямо из бутылки. Между мной и моим двойником установились весьма своеобразные отношения. Он берет меня за руку и взглядом убеждает меня в своей абсолютной самодостаточности. Пока я неделями и месяцами ждала моей работы, он вполне удовлетворялся тем, что все это время просто глазел в окно. Когда я уже готова принять его предложение и покровительство, чтобы наконец зажить беззаботной жизнью под его чутким руководством, я вдруг содрогаюсь при мысли о такой возможности. То самое лицо, которое пристально смотрит на меня из глубины 10-й улицы, не более, чем маска, которой воспользовался некто, о ком никто не заботился и за кем плохо присматривали.
