И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.
Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже! – позволила Брайну влезать своим ищеечьим языком в самые интимные места моего тела, предварительно не задав ему ряд вопросов, которые открыли бы мне глаза на то, с кем я имею дело. По какой-то жестокой иронии судьбы Эрик добивался меня в качестве жены, а Брайн получил в качестве любовницы, и оба были совершенно довольны тем, что имели. Вот уже пятнадцать лет прошло с тех самых пор, когда на моей простыне появились пятна крови, а я все еще ничего не понимаю в своей жизни.
Когда я неторопливо шла через отдел новостей к кабинету Ника Сприга, решение принять предложение Гектора Родригеса и присоединиться к нему в его квартире на Моррис авеню, 510 окончательно утвердилось в моем сознании. У меня просто не было выбора. Гектор был тем единственным, что действительно принадлежало мне – он был моей работой.
