Итак, мы констатировали определенную неприязнь к нашей цивилизации, а теперь заглянем в глубину религиозных чувств и взглядов. Что касается веры, надо отдать должное христианской религии в том, что она не является категоричной и не втискивает людей в узкие рамки. В противном случае она столкнулась бы с опасными рифами. Епископам и священникам приходится бороться сегодня, как и век, и пять, и пятнадцать веков назад, против предубеждений и привычек, передаваемых по наследству и тем более угрожающих, что люди почти никогда в них не сознаются, поэтому переубедить их невозможно. Нет ни одного просвещенного священника, служащего в деревне, который бы не знал, с каким непробиваемым упрямством даже набожный крестьянин продолжает прятать и лелеять в себе какую-нибудь первобытную идею, выходящую на поверхность помимо его воли и только в редких случаях. Если заговорить с ним на эту тему, он будет все отрицать и никогда не поддержит разговор, оставаясь непоколебимо убежденным в своей правоте. Он всецело доверяет своему пастору, но тайно исповедует свою религию; отсюда молчаливость, которая во всех провинциях страны является самой характерной чертой крестьянина при встрече с городским жителем, называемым в деревне не иначе, как буржуа; отсюда непроходимая демаркационная линия между ним и самыми уважаемыми людьми его кантона. Это и есть отношение большинства народа к цивилизации, того самого народа, который слывет наиболее приверженным к ней; если бы мне сказали, что, согласно статистике, во Франции живет 10 миллионов душ, включенных в сферу социальных отношений, а 26 миллионов остаются за ее пределами, я бы решил, что первая цифра занижена.
Кроме того, если бы наши сельские жители были только грубыми и невежественными, можно было бы не тревожиться по поводу такого разделения и тешить себя надеждой на то, что постепенно их можно переделать и ввести в круг людей, уже просвещенных. Но в этой массе встречаются настоящие дикари: на первый взгляд их можно принять просто за неучей, из которых можно что-нибудь вылепить, потому что у них отстраненные и ничего не выражающие лица, но если чуть глубже проникнуть в их мысли, в их частную жизнь, становится ясно, что, оставаясь в добровольном самозаточении, они вовсе не слабы и не беззащитны. Их симпатия и антипатия вырываются наружу очень редко, и вся их натура заключена в логичный круг глубоко укорененных идей. Коснувшись религии, я также должен отметить, какая огромная дистанция разделяет наши моральные доктрины и взгляды крестьян, насколько то, что они назвали бы «деликатностью», отличается от того смысла, какой мы придаем этому слову! Наконец, с какой настороженностью они смотрят на того, кто не является, подобно им, крестьянами — так наши очень далекие предки смотрели на чужеземцев! Конечно, они не станут его убивать из страха, пусть даже мистического, который внушают им законы, не принимаемые, кстати, ими; но они его искренне ненавидят, опасаются его, а если есть возможность поглумиться над ним безнаказанно, они сделают это с превеликим удовольствием. Выходит, они злые? Судя по их отношению друг к другу, этого не скажешь: они обмениваются шутками и даже любезностями. Но дело в том, что они считают себя совсем другим человеческим видом — угнетенным, обиженным, слабым, имеющим право на хитрости, и в то же время сохраняющим гордость, граничащую с упрямством, и с презрением относящимся к чужакам.
