Пани Регина добавляет:
— Когда я выезжала из Люблина, был получен приказ, чтобы все вывески были написаны на двух языках.
Гости попивают чай, угощаются пирожными и все говорят, говорят о своих городах, о своих заботах.
Нельзя сказать, чтобы у них были общие взгляды. Среди эмигрантов — столько различных партий. Даже пани Регина уже знает что существуют монархисты из отеля Ламбер, приверженцы Чарторыских, знает о военной партии объединенной (Владислава Плятера), демократической, социалистической (Ворцеля), мистической… да и… мистически-мессианистической во главе со Свентославским.
Иногда в квартире на улице Вавен появляется Адам Мицкевич. Он в потрепанном сюртуке, волосы давно не стрижены, дымит трубкой и упорно молчит. Иной раз попросит:
— Играйте, ребятки, играйте, это услада моему сердцу.
Седая прядь волос опускается на лоб, он закрывает глаза и сидит молча.
Мицкевич посещает Венявских редко. Если покажется, гости умолкают. Никто не отваживается нарушить тишину. Это не какая-нибудь неловкость или принужденность, нет, просто присутствие Мицкевича создает особую атмосферу.
— Сыграйте несколько мазурок, краковяков, полонезов. Так, как на родине, как у нас дома.
Генек и Юзек стараются, подражая деревенским музыкантам. Поэту нравится это: по-польски, с темпераментом…
Поэт надымил в салоне, словно смолокур. Иногда целует Генека и Юзика в голову:
— Старайтесь, ребятки, старайтесь. Когда-нибудь из этой музыки возникнет Польша.
Мицкевич внезапно подымается со стула, выходит в переднюю. Он исчезает, не попрощавшись ни с кем, даже с хозяйкой. Это — странность, конечно, но Мицкевичу все прощают, на него никто не обижается. Он тот, который знает, который надеется, верит, ведет борьбу со всяким обманом, избегает всех ловушек. «Я — миллион, ибо страдания миллионов я взял на себя…» Мицкевич это — живая легенда, хотя вездесущая сплетня и его не оставляет в покое. Ходят слухи о какой-то девушке из Вильно. Жена у него больна: детьми-то кому-нибудь надо заниматься?… Друзья поэта пытаются пресечь сплетню, подозрения и обвинения. Впрочем, чего только не говорят в этом Париже о Викторе Гюго, о Жорж Санд, о самом Шопене?!
Проходит месяц за месяцем, прошел год, прошло уже немало дней и недель второго года пребывания пани Венявской в Париже. Газетные известия возбуждают беспокойство. Мир никак не может успокоиться, хотя «священный союз» выдает себя за исполнителя божественных предначертаний. Кто этому поверит? Поляки?
