Замечательно! Однако меня смущают здесь два обстоятельства.
Во-первых, язык самого Шестинского, язык его похвал: порой он весьма загадочен. Смотри, например: «Бондарев вдохнул дыхание жизни в глиняно-слепленное изделие истории». Что это за «изделие»? Почему оно глиняное? Это так о Сталинградской битве, что ли? Или: «Бондарев пропитал свою прозу плодами интеллектуального ума». Да кто же так говорит! Интеллект это и есть ум, разум, рассудок. А что он хотел сказать, уверяя, что «в смертно-экстремальных условиях герои Бондарева совершают трагически самозабвенное постижение самих себя во имя высших народных целей». Ты хоть сам-то, Юра, понимаешь, такие похвалы? Или: «Секуще-возвышенно-самостоятельные суждения придают прозе Бондарева свойства ясновидения». Что за «секуще-возвышенные суждения»? А это: «удары, выскакивающие (!) из-под угодливого полупоклона искренности, равной никчемности». А «искренность, совокупленная с завистью»? И этому нет конца.
Так вот, что должен чувствовать уважающий себя писатель, слыша похвалы своему языку от автора, который сам к языку глух, и, читая его собственную статью, словно продираешься сквозь дебри.
Это одно дело. А второе, Юра, еще печальней: ты своеобразный мыслитель, тонкий психолог, но язык, увы, это у тебя слабое место. Один мудрец сказал: «Писать просто так же трудно, как писать правду». У тебя нет простоты. Твой язык полон ухищрений, утомительного избытка изобразительности, дотошного внимания к частностям, скрупулезного выписывания подробностей, натужного кручения фразы. В свое время покойный Анатолий Елкин был прав, расценив твою манеру как «реализм, убивающий правду». Особенно удручают твои публицистические статьи в газетах, где ты тщишься предстать философом, — там многое просто невразумительно. Ты на всю жизнь ушиблен Буниным. Но тот был великий мастер, он знал во всем меру, — этому, увы, ты у него не научился. Да ведь есть вещи, которым едва ли и можно научиться: пушкинское «чувство соразмерности и сообразности» дается от Бога.
Обо всем этом по твоей же просьбе я писал тебе лет 25 тому назад. В частности, о том, как твои персонажи отвратительно-изощренно ругаются, — ведь и в этом надо знать меру. Но ты никак не отозвался. Видимо, для твоего авторского самолюбия это было непереносимо. Да, трудно согласиться, что вот это, например, сказано на уровне Толстого или Бунина: «разъедающий толчок смещенного воображения»… «лестничные площадки, отзвучивающие гул дальних шагов»… «В его взгляде не вытаивало окостенение ужаса»… Васильев устал «возражать гостям, не чуждым самонадеянно утвердить и особые критерии в искусстве и твердо переходящим (ради спокойствия) в суждениях своих премудрые житейские перекрестки»… «Совпадения случайностей в доказательствах обманчивой известности не льстили и не утешали его, утомляя фальшью вынужденного внимания»… «от полыхнувшей огнем мысли, выжигающей в сознании возможность примирения, от уже не подчиненного рассудочности решения его вдруг окатило морозящим сквозняком и знобко затрясло внутренней дрожью»… «Его печальная усмешка, его слова, сказанные покойно, источали болезненную покорность судьбе, намекам чужого недоверия и вместе некую оцепеняющую силу грустного внушения»… И ведь это с внутренней дрожью можно продолжать и продолжать…
