Помнится, когда я наконец-то показал свои первые стихи Димону, тот воскликнул:
— Мощно, мощно.
— Мощно, как что?
— Как ураган, как торнадо, как вихрь, — льстил мне мой приятель.
— Что такое ураган-торнадо-вихрь?
— Это такие сильные ветры.
Я вспомнил слова нашего великого шамана Харалбай Гэреэла: «Ветер с юга, славный, теплый, наполнит силами наши тела. Ветер с севера, грозный, пасмурный, взбодрит наш дух. Ветер с востока, острый, ясный, пробудит наше сознание. Ветер с запада, злой, мокрый, всюду проникающий, погубит наших врагов. Ветер ветров, что пролетает над великой монгольскою степью, рвется с предгорий Алтая и Саян, поднимет нас к орлам», — и подумал, что моя поэзия — настоящая поэзия просторов и что боги дали мне то, что они дали ветру, — вечный дух исканий и борьбы.
А мой друг предложил:
— Пойдем в литературный кружок.
Вечно он подкинет какую-нибудь подлянку — мой друг. И зачем я тогда согласился, понадеявшись на собственные силы? Не на друга же. Ну, что было, того уже не вернуть.
Через пару дней я очутился в литературном кружке Осипа Манделя. Это был мужчина лет шестидесяти с большим носом и седыми бакенбардами.
— Здравствуйте, молодой человек, — выдавил он басом, не успел я переступить порог, — меня зовут Осип Мандель. Прошу обратить внимание, Мандель. Мандель без штампа.
— А его Демьян Баев, — попытался отыграться я, впрочем, никто не улыбнулся.
В комнате, кроме важного старика, был еще большой овальный стол. На нем бутыль с жидко подкрашенной водой. Пятнадцать пластиковых стаканчиков. И пятнадцать же жидко подкрашенных девочек.
Их тела и души были хрупкими, как стенки пластиковых емкостей. А позы какими-то напыщенно-пластмассовыми. Это ощущалось сразу же. Но особенно когда они треснувшими голосами по очереди начали шуршать свои девочкины стихи.
Затем читал стихи и сам Мандель — из своих последних сборников «Лучшие стихи последнего месяца весны 2001 года» и «Невнятное блеянье Заратустры перед закланием Осипом Манделем». А потом он наконец-то заткнулся и окинул с высоты своего величия пятнадцать восторженных пар глаз и одну презрительную, похожую на мои нечищеные сапоги.
— Может быть, теперь вы что-нибудь почитаете? — предложил Мандель.
— Что ж, почитаю, — сказал я. А потом добавил: — Иди сюда, Мандель. Киль монда.
И как пошел крушить все на своем пути, сравнивая дома этого города с их нанизанными на шампур подъездов квартирами — с палкой шашлыка, а эти микрорайоны красно-белых девятиэтажек — с пловом. Рис, курага, рис, курага. Я так и сказал им: вы все — плов в этом казане. Вы все бараны, что должны пойти под нож новой поэзии.
