что являлось одной из эксцентричных идей Дженни – назвать так странно каждую из трех своих дочерей. Все было бы ничего, если бы в детстве они жили в Лос-Анджелесе, но жить в Париже и называться его именем оказалось столь непосильной ношей для ребенка, что воспоминания об этом до сих пор не давали ей покоя. Лишь только когда ей исполнилось шестнадцать и у нее развилось индивидуальное чувство стиля, она ощутила себя в состоянии жить соответственно собственному имени.
Длинная, расположенная в мансарде студия вместе с маленькой ванной и совсем крошечной кухней стала для нее и домом, и рабочей комнатой, обычно безнадежно захламленной множеством незаконченных и отброшенных за ненадобностью набросков и завалами из образчиков тканей. Но, несмотря на беспорядок, на всем лежала здесь – подобно самой Парис – печать манящего очарования.
Укрепив лампу над чертежной доской, девушка пересекла жилище и торопливо принялась укладывать вельветовые подушки цвета жженого сахара на шаткую древнюю кровать, купленную на те деньги, что Дженни подарила ей на последний день рождения, служившую одновременно и кроватью, и диваном в небогатом мебелью ателье. Пара старинных театральных занавесей, хорошо послуживших на своем веку и вылинявших до потери своего первоначального цвета, были разрезаны так, что часть их стала покрывалом на кровати, а другая, подвешенная на богато украшенном медном стержне, отделяла жилое пространство от «кухни» и ванной. Абрикосовый цвет полуистершейся драгоценной ткани придавал особую интимность жилой части на фоне выкрашенных в белое стен. Большую часть комнаты занимали чертежная доска, рабочий стол, груды подрамников и образчики ее собственных рисунков, где цвета полыхали столь же живо, как у Матисса, среди нарочито нейтральной обстановки.
После долгого дня, проведенного за чертежной доской, когда глаза ее уставали от яркого цвета красок, словно заклинаниями вызванных с палитры, Парис находила отдохновение в том, чтобы вечером погрузиться в почти монохромную обстановку «жилой комнаты». Когда я действительно «сделаю это», размышляла она, тогда у меня появится квартира на бульваре Сен-Жермен, вся в белых тонах (лишь чуть-чуть мерцания хрома и стали), и, может быть, несколько прелестных современных вещиц или античное стекло. Так будет! Во всяком случае, подумала она со вздохом, так должно быть.
О, Боже мой, уже пять минут восьмого, она теряла время в мечтах, а ей еще надо принять душ и привести себя в порядок. Амадео Витрацци – итальянец, и оставалась надежда, что, как обычно, он опоздает. Она скользнула за бархатную занавесь, на ходу сбрасывая с себя рабочую одежду, состоящую из джинсов и блузы. Крохотная ванная сияла белым кафелем, которым она сама облицовывала стены, кропотливо подгоняя плитки одну к другой, но раствор цемента оказался недостаточно крепким, так что теперь ей постоянно хотелось поменять местами ту или иную плитку. Когда дело касалось планировки, Парис проявляла бесконечное терпение, чего совершенно не хватало, когда доходило до практического воплощения ее замыслов.
