– Что это? - настойчиво повторил Давид.
– Тюльпан поет, - сказал Ашир.
– Сам собой? - Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов.
– Не знаю. Может быть, он - направленная параболическая антенна.
– Значит, мы слышали голос солнца?
– Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана.
– И ты думаешь… - Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира.
Тот пожал плечами.
– Ладно, - решился Давид, - тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал?
– А что я должен был услышать?… Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что?
– Ну, что-нибудь не совсем обычное.
– Вроде бы нет, а ты?
– В Капище ночью плакали.
– Слуховая галлюцинация?
– Вроде бы нет, - сказал Давид нерешительно. - Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка…
Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем:
– Смотри!
На влажном песке четко отпечаталась детская ступня - маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись.
– Прямо шарады какие-то, - досадливо сказал Давид. - Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в «Спидоле»?
– Погоди, погоди, - встрепенулся Ашир. - Четыре пальца, говоришь?
Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся:
– Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за!
И он снисходительно потрепал Давида по плечу.
– Ладно, брось! - Давид был явно смущен таким поворотом «шарады». - Какой дикобраз, если дитя плакало?!
Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили - и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук.
А реальность отсутствовала. Загнанная в подсознание, она билась, как муха в паутине, в этом вязком непроницаемом мраке. Но самой определенной реальностью был детский плач! Плач негромкий и унылый, не оставляющий места для надежд, ибо там, за стеной тьмы, за гранью сущего, устали плакать тысячи и тысячи лет… Конечно же, глупее глупого было воспринимать эти звуки в их элементарной модификации. Но так уж устроен человек, что его рассудочность уступает место импульсивности, когда раздается крик о помощи.
