Наконец, случай все изменил. Отец, перенесший второй серьезный сердечный приступ, написал ему, что пора бы подумать о службе, а также поискать жену. Что касается работы, то он предложил воспользоваться piston[179] (сам он предпочитал французскую культуру и считал англоманию сына не совсем разумной и крайне непатриотичной). Вторую же задачу, по мнению отца, человека умудренного, сын должен был решить сам. Вот так и получилось, что принц неожиданно стал начинающим дипломатом в своем любимом Лондоне, а юная леди получила официальное письмо, на самом деле предъявленное ее пожилой матери, в котором он имел честь объявить о своих намерениях в отношении Фозии и просил разрешения объясниться с оной. По-арабски он писал безукоризненно, но немного витиевато. Потом она призналась, что ее очень удивило определение «персона, о которой идет речь», какое-то время она с милым лукавством так подписывала свои любовные письма. Да, они получили высочайшее дозволение маменьки на свидание. Жребий, как пишут в плохих романах, был брошен. Добрый гений принца, вероятно, услышал его молитвы и подсказал ему наиболее удачное из всех возможных мест для столь ответственной встречи. Он сказал ей, что ближе к вечеру заедет и что он приглашает ее на прогулку по берегу реки. И велел захватить с собой шаль, так как вечера иногда бывали очень холодные, а он хочет показать ей закат, прежде чем доставит ее в целости и сохранности домой в Кенсингтон. Он заехал, как договорились, но только не на машине, а в нарядном конном экипаже с кучером, на голове которого был котелок в викторианском стиле с кокардой. Довольно много таких экипажей с чудесными холеными лошадьми располагалось на специальной стоянке рядом с Букингемским дворцом — отличный выезд для сентиментальных туристов, которые обожают фотографироваться, сидя в чем-нибудь старинном. Одет принц был не слишком торжественно — как раз в таком костюме и нужно было любоваться лондонским закатом. Она же немного принарядилась и послушно одолжила у матери шаль — их не носили уже лет десять, поэтому шаль весьма раздражала ее, однако демонстрировать свою строптивость было рановато.
Ее покорила его оригинальная выдумка, но, усевшись в экипаж, она с трудом сдерживала дрожь — от волнения и смущения. Она успела заранее порепетировать свой ответ на предложение руки и сердца — меняя тон, но так и не выбрала подходящий. Поэтому решила положиться на судьбу. Он тоже был смущен, но в глубине души почему-то чувствовал, что все будет нормально, и что каким-то парадоксальным образом успешность сегодняшнего объяснения будет зависеть не столько от него самого, сколько от Тернера. Принц начал сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказывать о Тёрнере, о его затворнической жизни, о магнетической простоте его виденья, противоречившего канонам эпохи. С пламенным негодованием он цитировал Констебля. («Эти картинки годятся лишь для того, чтобы на них плевали».) И она трепетала, разделяя его боль и негодование. Безусловно, он прав, каким жалким слепцом был Констебль! Тут глаза ее возлюбленного опять обрели тот незабываемый сине-зеленый цвет, и она ощутила куда более сильный трепет тайного влечения, настолько мощного, что ей пришлось крепко стиснуть бедра, чтобы успокоить свою плоть. Выехав из парка, они оказались на мосту Баттерси, откуда видны были первые предвестники поздневесеннего заката с его воинственно-яркими шафраном и кармином.
