Откуда ему было знать? Разве кто-то в состоянии уследить за ее блужданиями? Иногда, уже совсем отчаявшись, он оставлял ей записки на доске в кафе «Дом», поскольку она время от времени туда заглядывала.
Опустив голову, Констанс долго молчала; но в конце концов все-таки решилась:
— …Ладно, скажу. В Вене я видела кинохронику… какое-то большое нацистское сборище в Баварии… и там была она, в самом центре событий, в немецкой форме.
Блэнфорд даже подскочил на стуле и лишился дара речи. Что это значит?
— Ты уверена? — еле выдавил он из себя.
Констанс кивнула.
— Еще бы не уверена. Ее показывали секунд десять, не меньше, она пела, рука вскинута вверх — это их приветствие. И лицо совершенно безумное. Я даже испугалась за нее.
Блэнфорд не знал, что сказать, он умирал от стыда.
— Она ничего мне не говорила, — вот и все, что он сумел придумать в свое оправдание.
Но даже на этом последнем этапе они не могли в полной мере представить, насколько кошмарна трагедия, которая медленно, но верно настигала Германию. Доступа к информации — никакого. Сплошь лживая пропаганда и строжайшая цензура, в те времена это было внове… Они с Констанс прошлись немного по Люксембургскому саду, почти не разговаривая, стараясь представить, что их ждет в будущем. Перспективы были весьма туманными, надежды стать на ноги, как-то определиться, потеряли смысл. Определиться… для чего? Правда, Констанс все-таки сумела найти себя. Она устроилась на работу в Красный Крест и со своим швейцарским паспортом надеялась быть полезной, когда начнутся трудные времена. Сэм через две недели должен был явиться в свою воинскую часть. Поэтому сегодня вечером, после регистрации, они сядут в старый поезд на Лионском вокзале и поедут в Ту-Герц, чтобы провести там свой короткий медовый месяц.
— Почему бы и тебе не съездить туда на несколько дней? — спросила Констанс. — Хилари не может, он все еще в Шотландской семинарии.
Однако Блэнфорд понимал, что в Ту-Герц ему ехать нельзя. Потом они тепло попрощались, и его слегка кольнуло сожаление, словно он опасался, что их дружба прекратится, что она жива пока лишь из-за его женитьбы на Ливии. Каким он все-таки был глупцом. Прежняя привычная стабильность таяла и превращалась в нечто иное, в нечто жидкое, как лимфа. И среди всех этих метаморфоз сверкали, словно драгоценные камни, воспоминания о Провансе, подарившем ему изобилие впечатлений. Милые сердцу картины не оставляли его, ему то и дело снился старый дом, укрывшийся среди высоких деревьев, тамошняя тишина, оркестрованная лишь ветром да плеском бегущего через сад ручья.
