Кладу трубку, вытираю лицо и медленно поднимаюсь с пола.
– Су, я тебе обещала, что все будет хорошо. Иди сюда. Посмотри на фотографию и больше ничего не бойся. Ты где? Ты не улетишь бабочкой, не уползешь насекомым. Эй! Где ты? – Я опять задерживаю дыхание и слышу что-то вроде чмоканья. Приседаю, смотрю под стол. Из кружевной майки, которая была на Су, а потом стала длинной рубашкой, торчит крошечная розовая ножка. Я поползла под стол.
– Нет, Су, я тебя прошу, только не сейчас, я тебя умоляю. Я так устала, не сейчас! – Запутавшись в рубашке, под столом лежит маленькая розовая девочка в огромных трусах с кружевами. Она дергает ручками, поднимает с трудом голову и вдруг ловко переворачивается на живот, покачивая головой и пуская слюну. Рядом с ней на пол капают через равномерные промежутки густые капли крови. Су протягивает руку, шлепает по лужице. Я хватаю ее за ногу и вытаскиваю из-под стола. Держа на вытянутых руках, несу в ванную.
Я уложила ее мокрую на кровать, легла рядом и стала пристально рассматривать. Крошечные пальчики, нежный пух кудряшек на голове. Всмотрелась в глаза. Желтые глаза Су.
Порвала простыню, завернула кое-как, взяла на руки. Тяжелая. Теплая. Я ходила по квартире, прижав ее к груди. В странном состоянии умственного столбняка я не испытывала боли и страха, только благодарность. Хотелось молиться или плакать. Я прижимала уменьшавшийся комочек все сильней и сильней, а когда длинно позвонили в дверь, заплакала наконец и вдруг обнаружила, что открываю дверь. Своими руками, которые уже пустые, открываю дверь.
Хрустов ворвался, крича, побежал в комнату, а я, еще не веря, осматривалась и ощупывала себя. Я точно помню, что меня начало тошнить, когда он трясущимися руками набирал номер телефона. Помню, как я дергалась в рвотных конвульсиях над раковиной, а он вбежал и открыл кран. Помню, как я закричала и стала его бить, чтобы он не смел ко мне прикасаться, не смел раздевать и засовывать под холодную воду.
– Тебе это помогает, – отталкивал мои руки Хрустов.
Помню, как я обозвала его придурком, сказала, что всех беременных женщин тошнит, помню, как дотащилась до кровати и рухнула плашмя, проваливаясь в сон, а он тряс меня и просил рассказать, что произошло. Я прошептала, что Корневич хотел отобрать у меня альбом с фотографиями, а Су огрела его чугунной эскимоской по голове. Хрустов стонет, хватает с пола альбом и вдруг начинает его потрошить, тщательно отдирая одну картонную страницу за другой. Потом он, достав перочинный нож, принялся за обложку. И синий бархат – лепестками возле загустевшей крови на полу – это последнее, что я помню, потому что то ли проваливаюсь в сон, то ли теряю сознание почти на тридцать часов.
