Вот и сейчас – всклокоченный князь Андрей в очередной раз воротился к началу горки, но не ринулся вниз, а вскинул голову и поглядел на галерею, где стояли поодаль друг от друга две женщины, – и ах, каким приветом, какою ласкою засияло в ответ на этот взгляд лицо Ульяны!
«Да она к нему неравнодушна! – вдруг поняла Лючия. – Точно, тот ребенок, о котором говорил Шишмарев, его сын!»
И она едва не села прямо на пол – так ослабели вдруг ноги, таким холодом прихватило плечи. С изумлением поняла Лючия, что это ревность ужалила ее в сердце: ревность к крепостной, влюбленной в ее венчанного мужа, – и, верно, любимой им, потому что никогда еще не видела Лючия лицо князя Андрея таким ласковым.
Она дорога ему! И сын их дорог! Может быть, в этом причина отчуждения, которую никак не могут преодолеть новобрачные – ни днем, ни ночью, кроме тех исступленных мгновений, когда они предавались любви, вцепляясь друг в друга, как два изголодавшихся зверя, а потом, в приступе непонятной стыдливости, откатывались друг от друга на разные края широченной кровати?
Злосчастное пари и последовавшее затем венчание перешли дорогу счастью Ульяны с князем. Да нет, это же мезальянс… А что, в России все бывает! Женился ведь их великий государь Петр на какой-то крепостной, солдатской девке, сделал ее своею царицею, ради нее законную жену заточил в монастырь… а кто теперь, кстати говоря, царствует в России, как не их дочь, прижитая еще вне брака? Может статься, и Лючия помешала князю Андрею со временем узаконить свои отношения с Ульяной и сделать их сына новым князем Извольским? Не потому ли Ульяна то и дело меряет соперницу этим испытующим, недобрым взором исподтишка? Ну что ж, им теперь недолго страдать в разлуке. До свершения шишмаревской мести осталась неделя, и если Лючия все же решится в этом участвовать, то князь Андрей сделается в обществе предметом таких насмешек, превратится в такого парию, что ему только крепостная жена будет под пару!
Почему-то при этой мысли настроение Лючии настолько испортилось, что она с трудом смогла изобразить приветливую улыбку, когда муж ее наконец-то удосужился поглядеть и на нее и спросил с принужденной вежливостью:
– А вы что же не катаетесь?.. – и как бы проглотил еще одно слово, не назвав ее ни Александрой, ни даже сударыней, ни, разумеется, Сашенькой.
То, что она не услышала сейчас из его уст этого чудного, ласкового имени, которое он шепнул только раз, в порыве исступленной страсти, почему-то сделало ее вовсе несчастной. Если бы князь сейчас отвернулся, она бы, верно, не сдержала навернувшихся слез, но пришлось просто-таки силой втянуть их обратно в глаза, потому что ее муж продолжал:
