Народ остолбенел, ноги у идущих за гробом начали заплетаться.
– Государь был отравлен? – раздались выкрики. – Но мы не знали ничего такого! Кем же он был отравлен?
Не стоило особенного труда угадать, кем мог быть отравлен один из Милославских. Своими извечными врагами Нарышкиными, кем же еще! Они же небось и царевен изведут, а то и царевича Ивана… И начался шумок, потом шум, потом гроза и буйство. Пуще всех буянили стрельцы.
Прежде, при царе Алексее Михайловиче, они были особенно обласканным сословием – верными телохранителями царской особы, за что имели отличия перед другими служилыми людьми. Стрельцы получали большее и лучшее жалованье, не платили податей, могли свободно торговать и заниматься любыми промыслами, а уж богаче их наряда не было во всем русском войске. Впрочем, и им было чем быть недовольными. Начальство стрелецкое посылало их работать на себя; а нарядную одежду: золотые перевязи, цветные сафьяновые сапоги, бархатные шапки с соболиными опушками и разноцветные кафтаны – заставляло покупать на свой счет, прикарманивая деньги, которые шли из казны; задерживало или вовсе не выдавало жалованье; против воли переводило стрельцов из города в город…
Не раз стрельцы били челом на своих полковников, да никто на их челобитные внимания не обращал. Носились, правда, слухи, якобы царевна Софья на стороне стрельцов, да вот беда – ни царь, ни царевичи ее не слушают. Образ Софьи-заступницы, однако, прочно запал в стрелецкое сознание. Слухи о ее милостях в полках распускали Милославские и беззаветно верный Софье князь Иван Хованский, в народе прозванный Тараруй за свою неумеренную разговорчивость. Сейчас сия разговорчивость, впрочем, сыграла на пользу Софье, ибо Хованский был не простой болтун, а краснослов, каких мало. Введенный в покои Софьи князем Голицыным, он давно был посвящен в ее тайные (едва ли три-четыре человека были о них осведомлены) замыслы сделаться правительницей при малолетнем брате, хотя бы окольными путями прорвавшись к реальной власти. Понятно, что при живой матери Петра это было невозможно. Софья обдумала план умерщвления ненавистной мачехи, но сама же и отвергла его: отчасти потому, что не хотела пачкать рук в крови, да и греха перед памятью отца боялась, ведь он истинно любил Наталью Кирилловну, – а прежде всего потому, что даже в случае смерти мачехи Нарышкины сами захотели бы добраться до трона, Софью бы к нему нипочем не подпустили. Мол, Милославская, да к тому ж девка? Геть!
