Картина вторая
…На часах всего половина третьего утра, но он уже люто замерз. Он пританцовывает на асфальте, глядя вверх, в окно третьего этажа. Там какая-то комната, которую заливает искусственный синеватый свет. У него под ногами – испещренный надписями тротуар: «Лена, спасибо за СЫНА!», «Катя! Я жду уже шесть часов!» – и прочий счастливый бред. В правой руке у него полупустая литровая бутылка «Джек Дэниеле», в левой – давно и безнадежно увядшие тюльпаны. Один тюльпан совсем красный, второй – с желтыми прожилками, третий – нелепого цвета, уже и не разобрать какого.
Он прыгает то на левой ноге, то на правой, шевелит губами и бормочет: «Маша, давай, давай, Маша! Маша, давай, давай, Маша!»
У него звонит телефон, и он говорит пьяным голосом:
– Аллле?
– Старый! Ты еще жив? Не родил? – орет трубка дурным голосом его лучшего друга Пашки. – Старый! Мы волнуемся, у нас уже кончается водка!
– Тьфу на тебя, у меня вторая линия, – ругается он, нажимая на кнопки.
– У тебя дочка, – говорит трубка таким милым, таким нежным и таким измученным голосом. – Скажи, ты счастлив?
– Дааааа!!! – орет он куда-то в трубку, в ночное небо, в освещенное неестественным светом окно третьего этажа и в весь мир. – Даааа! Я люблю тебяаа!!!
И он начинает исполнять на исписанном признаниями асфальте какой-то дикий горский танец, размахивая жухлыми тюльпанами. Он знает, что Маша в этот момент, отогнув край занавески в своей палате, смотрит на него, улыбается и плачет от счастья. Где-то там опустела комната, облицованная кафелем и освещенная мертвенным светом. А он – танцует этот танец для нее. Он – мужчина, он – живой и сильный, он – ее муж, а теперь – отец ее ребенка. И он – действительно – счастлив. А любого, кто с этим не согласен, надлежит немедленно убить камнем и отправить в зону вечной мерзлоты для ухода за елками.
На него накатывают теплые волны, которые можно, наверное, назвать счастьем. Видимо, так оно и выглядит, так оно и ощущается. Мечты сбываются, мечты должны, обязаны сбываться. Ради этого было все. Ради этого – уродливый шрам, ночные кошмары и дикий тремор в руках даже тогда, когда удается поспать и не пить целый месяц. Вот оно. Случилось.
Картина третья
Его лучший друг Пашка лежит, разбросав руки, и нежно-бежевая кожа сидений его нежно-бежевого «лексуса» залита отвратительной бурой жидкостью. У Пашки сейчас очень неприятное лицо, а нос – и без того острый – стал как у Буратино. Натянулась кожа, ввалились глаза, и синяки под ними стали почти черными. Левая Пашкина рука, свисающая ниже порога машины, декадентски тонкая. Рука богемного поэта-кокаиниста.
