— Алё? — подал голос Михаил, входя в сенцы. — Есть жар?
— Есть, наверно. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, — замысловато ответил из бани Егорша.
В бане из-за веника в оконце было темновато, и Егорша, растянувшийся на полку, напомнил березовый кряжик. Михаил против него был мужик. Кожей смуглый — в материн род, а всем остальным — и костью, и силой — в отца.
Горбясь под низким черным потолком, он дотронулся пальцем до каменки хорошо накалена! — и зашуршал березовым веником.
Егорша панически приподнялся на полку:
— Ты что — опять будешь устраивать Африку?
— Да, надо немножко кровь разогнать. У меня что-то ухо правое ломит надуло, наверно, на реке.
— Ну, тут наши пути-дороги расходятся, — сказал Егорша.
— А ты знаешь, кого я сейчас видел?
— Кого? — спросил Егорша, слезая с полка.
— Попа!
— Какой это, к хрену, поп! Дурак старый — вот кто.
— Да ты знаешь, о ком я?
— Знаю, — невозмутимо ответил Егорша.
Оказывается, Егорша еще раньше его, Михаила, видел Евсея Мошкина, ибо по дороге домой от реки он завернул в правление — узнать, как и что тут делается, в Пекашине, — и нос к носу столкнулся с этим так называемым попом.
— Почему с так называемым? — запальчиво возразил Михаил. — Я еще ребенком был, помню, его попом называли.
— По глупости.
— А за что же тогда его пятнадцать лет катали в лагерях, ежели он не поп?
— Потому что осел на двух копытах. Ему в сельсовете ясно было сказано: брось, говорят, Евсей, всю эту музыку. Не мути народ. Новую жизнь строим, и все протчее… А он, пень упрямый, свое. Ну и гуляй до лагерей. А чего еще с ним цацкаться, раз он русского языка не понимает?
— Хм… — сказал недоверчиво Михаил. — А откуда ты все знаешь? Ты ведь у нас в ту пору не жил.
— Чего знаю? Это что его в лагеря-то закатали из-за своей дурости? Да уж знаю… — Егорша поплескал в лицо водой из ушата и убежденно сказал: — Нет, это не поп. Такой же Ванек пекашинский, как все протчие. Только мозга еще больше набекрень. Нет, вот я был в прошлом году в Архангельске — это вот да, поп. Идет по улице, сарафан черный до пят — рясой называется. Я еще сперва подумал: баба. Нет, говорят, поп…
Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил.
— Плесни маленько.
Каменка загрохотала, как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.
— Между протчим, — заговорил он немного погодя снизу, — религия эта много денег на войну собирала.
— Подбрось еще ковшик! — оборвал его Михаил. Он терпеть не мог, когда Егорша начинал говорить с ним вот этим поучающим тоном.
