После этого Володька думал, что Кузьма начнет извиняться, оправдываться — так и так, мол, погорячился давеча. На Грибове всегда так делали: сначала прикормка, а потом примирение.
Ничуть не бывало!
Поужинав, Кузьма молча поднялся, сам вымыл посуду на речке и стал устраиваться на ночлег. Володька собрался было вязать лошадей.
— Не надо, — сказал Кузьма. — Сегодня намаялисьникуда не уйдут. А вот от зверя, пожалуй, что-нибудь надо.
Он сходил в лесок, зажег старый муравейник.
В избе легли на полу — окошки и дьшник заткнули травой, вместо дверей подвесили парусиновую мешковину.
Тихо, темно, как в погребе. Где-то над головой пищит одинокий заблудшийся комар. За стеиой бродят, похрустывая травой, лошади.
Володька достал папироску, закурил.
— Ну вот что, — сказал Кузьма, — этого я не люблю.
Хочешь — выходи на улицу.
Володька, чертыхаясь про себя, нащупал сбоку траву, вдавил папироску. Ну и жизнь — дышать скоро по команде. И тут ему опять вспомнилось жигье на Грибове — вольготное, бездумное, с шутками, с разговорами. Нет, удирать надо, удирать. А то зачахнешь, дикарем станешь в этой берлоге.
Он прислушался к дыханию Кузьмы. Спит. Не выйдет!
Задобрить, прикормить хотел… И новая вспышка ненависти опалила Володьку.
Первый раз так обидели его и даже не сочли нужным оправдываться.
— Вставай, вставай, соня!
Володька продрал глаза. Полость в дверях откинута, светло. Он нащупал рядом с собой сапоги, натянул на ноги. На улицу вышел заспанный, злой.
Солнце еще только-только отделилось от кромки леса.
Густая роса, как крупная соль, крыла траву. Жарко трещит огонь.
Увидев Кузьму, Володька остолбенел. Кузьма без рубахи, голышом сидел за столом и брился. Для кого это он старается? Кобыле, что ли, хочет понравиться?
— Пошевеливайся, — сказал Кузьма, не оборачиваясь.
Когда Володька вернулся к избе, Пуха ела вчерашнюю кашу. Он с презрением посмотрел на нее: продалась, подхалимка!
Попили чаю.
Володьку разморило. Шею, спину пригревало солнцем.
Сладкий дымок муравейника, все еще тлеющего в леске, приятно дурманил голову. Облокотившись на стол, он угрюмо, исподлобья поглядывал на Кузьму, запрягавшего лошадей в косилку. И за каким дьяволом он встал ни свет ни заря? А еще в городе жил. У них в деревне и то понимают, что к чему. На Грибове сейчас изба трещит от храпа. Но сам он-пущай. А зачем его-то будить? Добро бы лошадей привести надо, а то тут они-от избы не отгонишь.
— Ну, ты готов?
Куда еще готов? Володька нехотя поднялся.
