За словами он умеет слышать и молчание, которое иногда говорит больше слов. И своеобразный синтаксис, и даже сама пунктуация его повествования эти то громоздящиеся друг на друга как торосы, то внезапно обрывающиеся фразы, эти тире, обозначающие многозначительные паузы, - служат графическим выражением его художественного новаторства.
Стерн, пожалуй, оказался первым писателем рационалистического XVIII века, для которого самый процесс мышления стал предметом эстетического переживания и наслаждения. Читая "Тристрама Шенди", видишь, с каким живым интересом всматривается художник в неожиданные "перебои" мысли, в причудливый ход ассоциации идей, в разломы и смещения различных пластов сознания. Он проявляет необычайную виртуозность, показывая, как самые тривиальные подробности повседневного быта сплетаются в головах его героев с отвлеченнейшими проблемами умозрительной философии. Он не щадит даже старика Локка и бесцеремонно подшучивает над "Опытом о человеческом разуме", этой библией просветительского рационализма.
Двойственное отношение Стерна к Локку заслуживает особого внимания: здесь наглядно обнаруживается и связь и расхождения автора "Тристрама Шенди" с просветительством. Он с восхищением пишет о Локке, который "стяжал себе славу очисткой мира от мусорной кучи ходячих ошибочных мнений". Ему дорог и близок Локк - сенсуалист, противник идеалистической мистики, отвергший существование "врожденных идей" и доказавший, что сознание человека питается чувственным опытом. Но, поверяя жизнью учение Локка, Стерн и в нем находит слабые, уязвимые места и направляет в них стрелы своей сатиры.
Степенный, чопорный Локк полагал, что разум не нуждается в помощи остроумия. Он недоверчиво, даже неодобрительно относился к "шаловливым идеям", вмешивающимся в размеренный ход логических рассуждений, и предпочел бы вовсе изгнать из области разумного мышления шутку, каламбур, острое словцо. Стерн громогласно объявляет это прискорбным заблуждением великого философа, который в этом вопросе дал себя одурачить ханжам и педантам: "Травля бедных остроумцев велась, очевидно, такими густыми и торжественными голосами и при содействии больших париков, важных физиономий и других орудий обмана стала такой всеобщей, что ввела и философа в обман. ...Вместо того чтобы хладнокровно, как подобает истинному философу, исследовать положение вещей, перед тем как о нем философствовать, - он, напротив, принял его на веру, присоединился к улюлюканью и вопил так же неистово, как и остальные".
