Маша сидела перед ним прямая, замеревшая. Она словно бы не замечала своих слез, продолжавших катиться по щекам. И он как будто привык к ним, смотрел на короткую — "под шлем" — прическу Маши и боролся с острым желанием потрогать упругие спирали завитков на ее виске.
Тишина, тяжелая, ощутимая, висела за переборками, за оставшейся приоткрытой дверью. Только зуммер психоанализатора все плакал и плакал на Машином индивидуальном пульте, почему-то напоминавшем туалетный столик.
— Это пройдет, поспишь немного, и пройдет, — сказал Кубиков.
— Я не о себе. — Она подняла к нему заплаканные глаза. — Я психолог, знаю: всем нелегко. Знаю. Только я… слабей оказалась…
— Не о себе? — машинально переспросил он и покраснел.
Она не ответила. Медленно встала, как-то странно улыбнулась ему и пошла к двери. И Кубиков понял, куда она направлялась — в камеру сна.
В последующие полгода черный стресс уложил еще нескольких членов экипажа. Кубиков ждал, что болезнь отпустит хоть кого-нибудь, но педантичный ПАН все не давал положительного заключения. И наступил момент, когда остались бодрствовать только трое — самый молодой Димочка, самый старый — Иван Сергеевич да он, командир.
Еще более пусто стало на корабле. Именно тогда и случилось то, чего все давно ждали: в тяжелом радиофоне космоса совсем потонула зыбкая пульсация земной связи. Напрасно до предела выдвигались параболические антенны, напрасно автоматическая радиостанция, гудя от напряжения, шарила по диапазонам: экраны осциллографов были пусты, как снега на Плутоне, а из динамиков доносилось только пугающее разноголосо-хриплое пение космоса.
Пустота словно бы еще углубилась, ощутимой тяжестью ложилась на душу. Кубиков все чаще вспоминал слова Маши о необходимости присутствия детей на корабле, и эта мысль уже не казалась ему столь парадоксальной. От тягостных, словно бегающих по кольцу мыслей он уходил в кают-компанию, устраивал там головоломные дискуссии о легендарных летающих тарелках, о гипотетических встречах с иными цивилизациями. В ход шла любая небывальщина. Но командир сам чувствовал, что все его усилия словно бы попадали в мягкие, как распушенная вата, облака Венеры.
— Ничего, — бодрился Иван Сергеевич. — Все проходит, пройдет и это.
И пытался развивать ни на чем не основанную, по-видимому, специально по случаю выдуманную философскую концепцию:
— Космос неравномерен. В нем все концентрируется в точки или в полосы. Недаром с одной стороны — крайняя плотность материи, с другой — крайняя пустота. Сейчас у нас полоса невезения, то есть полоса пустоты. Но пересечем же мы ее. И тогда услышим Землю, может, даже лучше, чем с Плутона…
