Несколько слов о том, как я выгляжу. Телосложение унаследовала от матери. Сегодня про таких, как она, говорят: ни дать ни взять воинствующая феминистка. Моя матушка вполне подошла бы на роль бандита с большой дороги в каком-нибудь постъядерном боевике. У нас с ней даже голоса похожи – но это из-за того, что я уже три десятка лет не расстаюсь с сигаретой. Черты лица у меня отцовские. Вообще, я смахиваю на деревенскую тетку: волосы высветлены, внешность заурядная, весь облик совершенно невыразительный. Родилась и воспитывалась в том же городе, где живу по сей день. Наш район назывался Мун-Парк. Когда мне исполнилось десять лет, жизнь моя пошла наперекосяк. И я очутилась на попечении у государства. Где сейчас отец с матерью, не имею представления. Росту во мне – метр семьдесят пять, вес – семьдесят с небольшим.
В полиции бытует мнение, что борьба с незаконным оборотом наркотиков – это работа самая рискованная (зато грязные баксы сами липнут к рукам), а, к примеру, расследование похищений – просто не бей лежачего (в Америке почти все убийства – это черный на черного, а похищения – это банда на банду); кто-то поднаторел в расследовании преступлений на почве секса; кто-то прикипел к службе в отделе нравов; аналитический отдел – он и есть аналитический (здесь нужен глубокий аналитический ум, чтобы вычислять ушедших в глубокое подполье злоумышленников). Как бы то ни было, все негласно сходятся в одном: убойный отдел – всему голова. Это высший пилотаж.
Наш город мегаполисом не назовешь. Впрочем, японцы построили здесь свою «Вавилонскую башню»; у нас имеется университет, есть порт и небольшие гавани, развиваются прогрессивные отрасли экономики (разработка компьютерных программ, аэрокосмические исследования, химико-фармацевтическое производство). При этом полно безработных, уклонение от налогов стало настоящим бедствием, но убийств сравнительно немного – десяток-полтора в год. Бывает, что ведешь дело с самого начала; бывает, подключаешься позже. На моем счету в общей сложности сотня расследований. Процент раскрываемости у меня был чуть выше среднего. Неплохо ориентировалась на месте преступления. В служебных характеристиках про меня писали: «Проявляет исключительные способности к проведению допросов». Без труда составляла любые документы. Когда я перевелась из Южного округа в Центральное управление, все думали, что на бумаге я и двух слов связать не смогу. Однако сослуживцы меня недооценили. Прошло совсем немного времени, и я в совершенстве освоила канцелярский стиль. Причем на достигнутом не останавливалась. Как-то раз превзошла саму себя, выполнив кропотливую работу по сопоставлению двух взаимоисключающих версий одного горячего убийства: с одной стороны – свидетель и подозреваемый, с другой стороны – то же самое. «По сравнению с той белибердой, которую я получаю от вас, братцы, – провозгласил сержант Хенрик Овермарс, размахивая моим отчетом перед личным составом отдела, – это просто шедевр. Верх красноречия. Цицерон против Робеспьера, чтоб я сдох!» Я всегда работала на пределе своих возможностей, но потом достигла какой-то черты, и на этом все кончилось. Передо мной прошла сотня подозрительных смертей, и почти каждый раз выяснялось, что за ними стоит самоубийство, несчастный случай или неоказание помощи. Чего только я не насмотрелась: один шагнул вниз с небоскреба, другого завалили отбросами на свалке, третий истек кровью, четвертый сам себя взорвал. На моих глазах всплывали утопленники, болтались в петле удавленники, корчились в предсмертной агонии отравленные. Я видела искромсанное тельце годовалого ребенка. Видела мертвых старух, изнасилованных бандой подонков. Видела трупы, вместо которых фотографируешь кучу кишащих червей. Но больше других мне в память врезалось тело Дженнифер Рокуэлл.
