За ней — за чудной, золотой и бесценной! — прошли еще две повести — одна в «Знамени», другая в «Новом мире». Бронников корпел над ними ночами на коммунальной кухне — старался, марал-перемарывал, черкал-перечеркивал, поглядывал на ходики, памятуя, что перед работой как кровь из носу нужно оторвать часа три сна. Вылупились кое-как… наглядеться не мог… свое-то все любимое, все родное… позже понял, что были они хоть и складными, а холодными. Прошли почти незамеченными… а все же, весомо присовокупившись к нескольким рассказам, обеспечили возможность сложить добротный корпус первой книги — и на том спасибо.
Вот тогда уж повернулось капитально: бац! — предложили договор на роман!
Не фунт изюма — договор!.. Именно договор, сопровожденный солидным авансом, позволил уйти на вольные хлеба. Расчислил финансовую жизнь с учетом всех надобностей по крайней мере года на полтора — и уволился. А иначе, пожалуй, по сей день торчал бы в КБ за кульманом, горестно отмечая, как час за часом утекает в никуда время. Потому что взять — и оторваться, уйти из стойла — это не просто. Не хватило бы духу. А если б и хватило, что за жизнь? Не так уж сладко перебиваться мелкой литературной поденщиной — рецензиями да отзывами… а то еще, не приведи господи, заведовать отделом писем в «Пионерской правде» или ломать глаза корректором на чужих рукописях.
Да, именно договор поставил все на место. И серьезно укрепил его литературную репутацию.
Ну а когда ушел от Киры, куда ему было податься? Кто-то посоветовал — надо к Кувшинникову. Кувшинников был одним из секретарей Союза писателей, занимался как вопросами пропаганды и выверки идеологических прицелов, так и делами низовыми, мелкими — подписи под очередным воззванием собрать, провести конференцию с участием представителей районных отделений. Но существовал и социально-бытовой сектор его деятельности — например, пенсию захворавшему пииту выхлопотать, веселому беллетристу поспособствовать в разделе дачного участка, угрюмому писателю исторических полотен помочь разъехаться с подросшими внуками. В общем, говорили о Кувшинникове разное (должно быть, в зависимости от того, кому как помог), но отдавали должное в том смысле, что, дескать, не только к себе гребет. И еще так: ну, брат, если уж Кувшинников не пособит, дело швах.
После нескольких неудачных попыток Бронников попал-таки к нему на прием. И был разочарован. Вместо разговора по существу, Кувшинников взялся зудеть насчет того, что должен писатель и чего писатель ни в коем случае не должен. Так, например, секретарь твердо знал, что писатель, только что вселившись в прекрасную квартиру, не должен разводиться с женой и начинать клянчить новую жилплощадь. Поскольку жилищный вопрос в стране стоит чрезвычайно остро. И очередники ждут улучшения десятилетиями. И хоть на фронте жилищного строительства делается много, но пока еще на всех не хватает. И нужно с пониманием к этому, а не так наплевательски: чуть что — горшок об горшок, и вот на тебе — подай им комнату. Союз писателей, конечно, обладает определенными возможностями, ведь не зря партия и правительство уделяют такое внимание борьбе на идеологическом фронте… приравнивая, так сказать, перо к штыку. Но все же нужно и честь знать… Бронников, преданнейше подавшись к чинуше и по-собачьи склоняя голову то в одну, то в другую сторону, слушал с таким выражением, будто тот раскрывал ему сокровеннейшие тайны мироздания. На самом-то деле зря он распинался, остроту жилищного вопроса Бронников знал лучше кого бы то ни было — детство, пришедшееся сознательным краешком на войну (а уж к Победе ему стукнуло девять, и он считал себя взрослым) прошло под жгучим солнцем пустыни, в поселковом бараке Джезказгана, где отец работал на медеплавильном заводе… Досталось Бронникову и общежитий, и малосемеек, а что касается отдельной комнаты, так за его сорок три года таковой вообще никогда не имелось, и даже в этой хваленой-перехваленной двухкомнатной квартире тоже не было — потому что в маленькой жил Лешка, а большую они, естественно, делили с женой.
