Я приеду в Ленинград примерно около 25 июня и с большим удовольствием встречусь с Вами и наконец познакомлюсь. Но это письмо я посылаю заранее, чтобы, в случае согласия с моим предложением, Вы приостановили бы печатание второй части — после её опубликования будет поздно отступать.
С приветом и искренним уважением».
Как точно формулирует Ефремов брюзгливое, мрачное свойство подозрительности и неверия в будущее «человеков в футляре» — комплекс коммунистической неполноценности! Наденет такой субъект шоры на собственные глаза, лелеет их и блюдет единственный принцип: «Тащить и не пущать!». Или, заглушая внутренний голос, припевает: «Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не позволю сказать!».
Ефремов и с Дмитревским делится сомнениями:
«Москва, 16.06.63.
…если главный редактор пишет писателю, что ему неясно, для чего написан роман, а потому требуется лобовая присказка, то это значит, что оный редахтур романа не понял и сомневается в его качестве. Ежели так, то как же он может его отстаивать и брать на себя тот неизбежный риск, которого не миновать, если печатаешь вещь не совсем обычную? Отсюда и нелепые пожелания, являющиеся нечем иным, как замаскированными попытками оградить себя от возможного разноса. Но ведь существуют два пути — или выхолащивать произведение или его просто не печатать — по-моему, последнее благороднее».
Дивущий до недавнего времени во многих из нас цензор заставил, наверное, и Ивана Антоновича не раз предвзято и пристально вглядеться в свой роман. Интуиция давала основания предсказывать ему тернистый путь. Хотя бы за смелость преодолевать гласные и негласные запреты и освещать «нерекомендованные» верхами вещи:
«Москва, 9/1П — 63. Дмитревскому.
…роман сейчас к месту и единственно в чем уязвим — это в непривычном для нас сексуальном аспекте. Однако, поскольку секс является одним из опорных столбов психологии, нам так или иначе необходимо его осваивать, иначе мы не сойдем с повода ханжей и церковников».
Совсем иные чувства вызывают у автора читательские отклики. Столько человеческих судеб затронул роман «Лезвие бритвы», столько мыслей растревожил! Об одном сожалеет писатель: обладая могуществом создавать себе жизнь «по усмотрению» на бумаге, он не в силах распространить его на внешний мир — помочь страждущим, исцелить больных, дать надежду отчаявшимся:
«Москва, 14 октября 1963. Дмитревскому.
Почему-то много писем от заключенных — есть противные, есть интересные. Очень трагические письма от матерей — принимая меня за гениального врача, они просят спасти их погибающих детей. Это очень трудно читать — не будучи врачом, я не имею права даже посоветовать им какое-либо лекарство и только могу адресовать их к крупным светилам, которых… и сам плохо знаю».
