По совести говоря, до недавнего времени истоков у Егорлыка вообще не было, как у всякого бедняка не бывает источников дохода. Буерачное, сморщенное дно этой речонки, петляя и выписывая восьмерки и кренделя, испокон веков бороздило ставропольскую равнину, и где было ему начало и где конец, никто толком не знал. Не знали люди об этом только потому, что Егорлык — степная речка-времянка, и какой же смысл интересоваться её истоками? Жителям окрестных сел было известно лишь то, что по весне, в пору таяния снега, когда мутная, согнанная солнцем с гор и пригорков вода тысячами ручейков устремлялась в низину, Егорлык жадно подхватывал эту шальную воду, быстро наполнял ею свои иссохшие, потрескавшиеся берега, ненасытно впитывал влагу и оживал: блестел на солнце и молодо шумел на заре, по-речному грозно и протяжно. А в иной день расходился не на шутку, как настоящий забияка: там затапливал низину, поднимал прошлогодние копенки сена, и они шапками покачивались на волне; там срывал мосток, и доски, бревна неслись по реке, на повороте бились о кручу, пугая щуров и сусликов; там заливал кошару или подмывал берег, и огромный кусок земли падал в воду, тяжким вздохом отзываясь в степи. И вся эта широкая панорама разлива, и сорванные мостки, и сам вздох свалившейся кручи как бы говорили: «Ой, ой, могучая река, Егорлык!»
Такая веселая, разгульная жизнь длилась с месяц или два, не больше. Когда же наступал зной и под палящим солнцем ложились на землю каспийские суховеи, Егорлык умирал тихо и безропотно: вода в нем высыхала, дно покрывалось желтой плесенью, выступала на нем горькая соль, открывались пастями трещины, наскоро затканные свежей паутиной, — все живое, что успевало родиться, погибало, и Егорлык умолкал до следующего таяния снега.
Таким было безрадостное прошлое. Теперь же Егорлык — герой! Красивый и полноводный, проносится он по степи, мимо сел и хуторов, извилистой дорогой на Маныч; кое-где даже выходил из берегов, заливал низины, как бы говоря: «Эге-ге! Да вы поглядите на меня, какой я теперь богатый и сильный! Мне нынче все нипочем, — и полью огороды, и напою стада, и могу турбину вращать». И там, где разлились его воды, в тихих и теплых заводях буйно разрослись камыши, встав темно-зелеными гривами. Сюда, в эти камышовые заросли, прилетели на новое жительство дикие утки, нырки, цапли, а однажды явились (видимо, на разведку: нет ли тут, возле Егорлыка, какого-либо моря) две шустрые острокрылые чайки; не нашли моря — и улетели. Ковыль-трава чуяла и близость влаги и прохладу, любовалась плескавшей о берег волной и удивлялась: и что такое приключилось с Егорлыком, и откуда у него столько воды?
