— Судьбу пытаешь? — коротко спросил Юрий и сам удивился жестокости своего голоса.
— Зла в тебе, пан, много, — ответила Эвка. — Вижу.
— Видишь — а дразнишь!
— Я пана не ищу, пан меня ищет.
— Дразнишь — вот и нашел!
— Слабый, пан, — отзываешься.
— Слабый, слабый… — медленно повторил Юрий, словно оценивая, и с такой подспудной думой: что будь он пьян, любого человека зарубил бы за такие слова. — Ну, а отец, Эвка?
— Слабый, как все вы… Чужой силой живете…
— Не очень ты благодарная, — укорил Юрий. — Кабы не его к тебе слабость, тебя на куски порубила бы уже шляхта за темных дружков.
— Я, пан Юрий, не боюсь, — сказала ведунья. — Кто меня тронет — сам отведает…
— Бесы убьют? — насмешливо спросил Юрий, дивясь глубоко в уме такой слепоте веры в неминуемое возмездие: сколько зазря погублено и лучших людей — а с кого спрошено?
— Что мне сделает, то себе получит, — подтвердила Эвка точно прочитанную по глазам мысль.
— Скажем, — с потяжелевшей насмешечкой уточнил Юрий, — я тебя плетью переведу, так и меня плетью потянут?
— Да, плетью!
На дороге послышался быстрый топот Решкиного коня — все же искал приятеля недоумевающий победитель. Юрия пронизало спасительное, молитвенного смысла желание, чтобы Стась въехал на полянку или крикнул бы в лес — "Юрий!", вытягивая его из заклинившей, опасно закрученной беседы.
Но Стась проскакал, ничего не почувствовав, и кони, почуявшие друг друга, не обменялись почему-то приветственным ржанием.
— Значит, плетью? — повторил Юрий, мучительно слушая удаляющийся перестук.
— Плетью.
— А если, скажем, я кулаком?
— Тогда кулаком.
— Кто? Бесы?
— Попробуй, пан Юрий, — узнаешь.
Юрий выхватил саблю и — руб! руб! руб! — появилась в папоротниковом настиле дыра с темной под нею, как могила, землей.
— А если бы саблей погладил? — сказал Юрий. — Тогда как?
— Кто меня саблей погладит, — ответила Эвка со злой скукой напрасного объяснения, — того тоже сабля погладит!
— Попробовать, что ли? — хотел пошутить Юрий, но слова вырвались с начальной хриплостью объявляемого приговора. Он поспешно добавил: — Да жалко!
— Нет в пане жалости, — сказала Эвка, не прощая вынутой сабли и показанного на стволах примера смерти. — Хочется рубануть — пан боится.
Последнее слово, всегда Юрию ненавистное, обожгло его, на какой-то миг ослепив разум, и в этот миг сабля сама по себе взлетела, вспыхнула и наискось — от плеча к боку — впилась в Эвку. Пану Юрию увиделся прямой кровавый посек на белом теле, широко раскрывшиеся глаза и далеко в глубине зрачков — угасающими блестками опоздавшая мольба о жалости, добре и защите…
