— Сколько бессонных ночей было в эти месяцы, — сказал Володкович. Гадаешь в темноте: жив? убит? в каземате сидит? обнимемся ли когда вновь? Ну вот, два дня назад и обнялись. Отвоевался мой сынок, добрел до родного дома, чтобы на моих глазах застрелиться. Уж лучше бы погиб в бою. Хоть и плохо так говорить, но все было бы лучше. Говорит: "Я уеду, отец, мне деньги нужны". Я дал Северину тысячу рублей. Мы попрощались с ним около семи часов. Зачем стрелял в себя? Где ходил три часа?
— А вот вы подымались звать Северина? — спросил я.
— Никуда я не подымался, — ответил Володкович. — Ни к чему. Я своими глазами видел, как он из усадьбы ушел. Это для Лужина говорилось. Я не понимаю, и как мне понять, что его толкнуло…
— А деньги?
— Что деньги? — переспросил Володкович.
— Вы дали ему деньги? Где они?
— Деньги! — тоскливо сказал Володкович. — Что мне в них? Но вы правы, надо сказать, пусть посмотрят.
— Вот мы с вами поговорили, — сказал Володкович, — мне стало легче. Странно, в тяжкую минуту хочется говорить, другого человека приобщить к своему горю. И, право, легче, — повторил Володкович. — Вы, верно, добрый человек, и я вас прошу, ведь у меня еще двое детей…
— Не беспокойтесь, — ответил я. — О нашем разговоре никто не узнает.
На втором этаже было четыре комнаты: две — окнами в парк, две — на главный двор. Напротив лестницы в простенке между дверями висела картина в позолоченном багете, изображавшая бой шляхты с татарами. Всем татарам волею художника была придана отвратительная внешность, противники их, мало того что были прекрасны, все отличались богатырской силой — разваливали басурман надвое. Впрочем, и среди шляхты трое или четверо упали с коней, пронзенные стрелами, и в красивых позах умирали. Я вспомнил нашу кадетскую столовую, где за два года изучил до малейших деталей сражения наших войск с французами, шведами и освобождение князем Пожарским Москвы. Под воздействием трех этих картин я долгое время находился в уверенности, что войска других стран намного отличаются в худшую сторону от наших ростом, силой, благообразием и храбростью. Но будучи в пятьдесят девятом году в Париже, я обнаружил, разглядывая батальные полотна, что отталкивающим обликом и слабостью духа художник наделил наши полки, французов же наоборот представил отменными удальцами. "Такова сила искусства, — объяснил мне, потешаясь над моим возмущением, хозяин картин. — Кисть художника служит национальной гордости. Желаемое выдается за действительное".
