Она полностью извелась в эти тикающие неизвестностью четверо суток, и когда в пятницу, уже ближе к концу рабочего дня Георг все-таки, вопреки ожиданиям, позвонил и, извинившись мельком: ничего не поделаешь, вынужден был на три дня уехать, пригласил к себе на городскую квартиру, кстати дав вполне однозначно понять, что на этот раз они будут без компании, наедине, Лариса, как и в случае с дачей, не раздумывая, согласилась, и пока, уйдя с работы на сорок минут раньше обычного, принимала ванну, переодевалась, рисовала перед трюмо нормальное человеческое лицо, и пока добиралась в метро до нужной станции в центре, и пока, обмирая, спешила по переулку, внезапно открывшемуся лиственным чирикающим пространством, – где еще жить Георгу, конечно, именно здесь! – она про себя достаточно твердо решила: будь что будет, а этого человека она просто так не отпустит, вцепится в него, станет удерживать, насколько хватит ее слабых сил. При чем тут Михай? Это, может быть, единственный и последний шанс в жизни.
Она так волновалась, придя к этому «будь что будет», что, удерживая дыхание, толком не рассмотрела квартиру. Запомнила только две громадные комнаты, выходящие окнами в садик, воробьиную скороговорку, множество мелких, но светлых каких-то акварелек на стенах (знакомые дарят, с заметной гордостью объяснил Георг), застекленный балкончик на кухне, повисший над чистым двориком. Запомнила она зеленые соломенные салфетки на столике, цветы в медной вазе – что-то такое в острых колючках. Однако именно так, оказывается, выглядят настоящие «алтайские розы». Запомнились вытянутые, как свечи, бокалы, бутылка вина с такой этикеткой, что пройдешь и не глянешь: белая простая бумажка, название латинскими буквами, зато вкус – воспаряешь, и сразу же – яркие искры в сердце. Лариса сроду такого вина не пробовала. И еще хорошо запомнилось, как вдруг, будто сытая кошка, промурчал телефон. Неожиданно так промурчал, Лариса вздрогнула. Показалось, что это ни много, ни мало – звонок с того света. А Георг, как в театре, картинно повернул голову и спокойные северные глаза его будто вымерзли.
– Меня нет, – сказал он, глядя, как красным мотыльком бьется индикатор на корпусе. – Меня ни для кого нет. Я – в «карантине». – Дождался пока после десятка низких сигналов аппарат замолчал, протянул руку и выдернул из стены плоскую вилочку. – Так будет лучше. Разве нам кто-нибудь нужен – сейчас?
Он теперь смотрел на нее в упор, не мигая. Завораживающий призывный свет возник меж ресниц.
