Я стараюсь объяснить все это Кларе, памятуя, во-первых, о возможных лингвистических трудностях, а во-вторых – о том, что история моя должна казаться постороннему человеку пустым бредом, бледным воспоминанием о давнишнем похмельном кошмаре, не более того.
Но она удивительно верно все поняла.
– И с тех пор ты не знаешь, что случилось с тобой на самом деле, а что – померещилось, да? У тебя нет доказательств, что ты жив, потому что в смертном сне может примерещиться все, что угодно. Это так? И поэтому ты не можешь найти себе места?
– Все так, – соглашаюсь. – Но не только это.
– Что же еще?
– Мне казалось, что после этого двойного пробуждения жизнь моя должна как-то радикально перемениться. Потому что одно из двух: либо я чудом избежал опасности, либо веду уже посмертное существование, – в любом случае, думал я, обыденность должна бы отступить; жизнь моя с этого мгновения станет чередой фантастических событий… Ну и все такое.
– Но ничего не переменилось?
– По большому счету – ничего. Не стану жаловаться, за минувшие с тех пор девять лет у меня было немало славных деньков и еще больше приятных минут, но…
– Что-то не так?
– Мне было обидно, – говорю, отвернувшись к стене. – Обидно разменивать сокровище на медяки, которые тем не менее нужны, чтобы прокормиться… Ты понимаешь?
– Если «сокровищем» ты называешь свою жизнь, а «медяк» – это мелкая монета, вроде тех, что нам везде суют в качестве сдачи, то, наверное, понимаю, – спокойно соглашается Клара.
