– В общем, я к книжному шкафу, там всякие, это, Шолоховы с Гайдарами, для отвода глаз, значит. Вдруг мне по кедам что-то – шур-шур-шур... Я фонариком посветил и только заползающий под шкаф крысиный хвост поймать успел. Фу, гадость какая... Но я, значит, о крысах враз думать забыл, потому что увидел такое... Как сразу ласты не отбросил, не знаю, потому что... В общем, увидел я, как со всех сторон ко мне сползаются клопы. Сплошной массой. Полчища! Живой ковер!!!
Максим Максимович, стараясь не выдать присутствия нечаянным шорохом, нервно потер ладони. Кажется, он признал задержанного. Характерные «это», «значит», «в общем». Никакой не журналист сидел на стуле перед Петей, а форточник Витька Крюков по прозвищу Альпинист.
– А тут и чучело ожило, заухало, крыльями шлеп-шлеп... – И задержанный, показывая руками, как именно ожило чучело, в который раз шмыгнул носом. – Фонарик, в общем, я уронил. И луч евоный человека в кресле высветил. Хозяина квартиры. С плетью в руках. Ехидненько так, это, улыбается... Колдун! Скрипнул креслом, взмахнул плетью. Занавески колыхнулись. Меня озноб прошиб. Тонкая, невероятной прочности цепь, закаленная в крысином молоке и состоящая из живых, впившихся друг в друга муравьев, опутала меня по рукам и ногам. С едва слышным щелчком фонарик погас сам собой... Я, это, даже амулетом воспользоваться не успел. А ведь был у меня надежный амулет, гражданин следователь, не вру я...
Дрожащей рукой задержанный достал из кармана небольшой предмет, с расстояния похожий на пробку от шампанского, и протянул Пете.
– Прекратить! – успел скомандовать Максимыч.
Петя успел отдернуть руку[3]. Задержанный успел обернуться на крик. В глазах – пустота.
Да, Максимыч угадал. Это действительно был Витька Альпинист собственной персоной. Только вот незадача: Альпинист погиб три года назад – сорвался с карниза двенадцатиэтажки на Бухарестской. Без сомнений. Труп видела уйма людей, включая самого Максимыча.
Не меняя нелепую позу – рука с пробкой от «шампуськи» вытянута над столом, голова повернута к стоящему за спиной – разом посеревший Крюков окаменел и стал истуканом заваливаться на стол. Что самое ужасное – совершенно беззвучно. А лицо безучастное-безучастное. Будто у топорно сделанной куклы. Беззвучно отломилась в плече и отошла от туловища, как кабель-мачта от ракеты, рука, на которую гость опирался. Упала и скатилась со стола бумажным рулоном, из которого сеялась дорожка чего-то мелкого и сухого, будто перхоть.
