— Да, когда-нибудь все это будет в музеях, — как издалека, произнесла Светлана. — …А пока наши ребята не считаются даже художниками. Ну что ж, как это у Цветаевой: «мы любимые дети разгневанной родины… мы когда-нибудь будем свидетельствовать о вас». Только бы нам не кончить, как Цветаева.
— Или как Есенин.
— Да, или как Есенин.
— Давайте-ка лучше выпьем по чайку. Пока. А там видно будет. Главное, чтоб не было злобы. Напротив — любовь. «Все пройдет, как с белых яблонь дым».
— У нас ее и нет, злобы.
— И Цветаева и Есенин сейчас, наверное, в порядке. Вопреки некоторым представлениям.
— Не знаю.
— А где сейчас Блок? Он, гений, лучший русский поэт 20-го века, но он так мучительно умирал. И так писал о России. Где он сейчас?
— Надеюсь, он там, где нет «до» и «потом».
— Это надо спросить у тех немногих йогов… Или у Кирилла Леснева.
— Или у Саши Трепетова.
— Кто знает, кто знает?…Путей после смерти столько же, сколько и душ, — вздохнула Светлана. — Молиться только надо за него… и за других, наших…
— Но остались стихи.
— О, да, конечно, стихи, стихи, стихи! И Россия — наша, его. И поэзия, которая в нас. Его поэзия. Хоть бы все это осталось навечно.
И так продолжался этот разговор, в который влились их души, как в единый поток, и даже не чувствовалось, кто именно говорит: все были, как под одним покровом…
Светлана и Катя вставали иногда, выходили на кухню, наливали чай, приносили сигареты, и их фигуры с распущенными волосами то светлели, то темнели в лучах закатного дня. Молчал телефон, и точно остановилось время, и можно было смотреть из этой остановки в будущее. Смотрел на них и Достоевский неподвижным взором со своего портрета на стене, и Катя порой взглядывала на него и улыбалась.
Внезапно их погружение было прервано звонком в дверь. Явился сосед: что-то попросить. И после его ухода, точно очнувшись, Катя посмотрела на часы.
— А ведь нам уже пора, Света, — напомнила она.
Да, им было уже пора — их ждали целители души.
И вот они простились у метро — им нужно было в разные стороны. Глебушка и Закаулов направлялись в центр, Светлана и Катя — в Химки.
— Не пей уж теперь, Глеб, — упрашивал его Закаулов, пока поезд нес их вперед. — Отправляйся-ка лучше к матери, отлежись у нее. Я довезу тебя. И начни рисовать, это тебя спасет.
Глеб согласно кивал головой, а внутри в душе вдруг всплывал образ Светланы. Это и пугало и смущало его: что за чертовщина — ведь он полон Катей, и вдруг… Светлана. «Хм, нельзя же полюбить двух женщин одновременно, не дай Бог, если такое может случиться, — думал он. — Это наказание Божие. Хотя, говорят, этот паразит Муромцев умудряется, недаром о покойниках пишет. Нда, но ведь где-то Светлана может быть не хуже Кати. Но Катя, Катя… нет, Светлану надо смахнуть, как бред. Что мне делать?.. А все-таки может получиться хорошая картина с ликом Светланы внутри. Да, линии лица… А, Боже мой, Красота, Красота, отдохнуть надо от всего, отдохнуть, и даже от Кати… Не могу я…»
