С невероятными усилиями она повела, скорее даже потащила Глеба по направлению к мастерской.
Истерический страх перед тем, что с Глебом может что-нибудь случиться, помогал ей двигаться.
Она опять слышала его слова… но все реже и реже… о том, что у него никого нет… И будет луна… Одна большая желтая луна на необъятном небе… А земли не будет… И с этим он сравнивал свою любовь.
А потом она уже ощущала только его самого, не слыша слов: живого и странного. Он весь стал болью, даже физически от него исходила боль. И она подумала: с этим надо как-то кончать, в ту или иную сторону. Она не ожидала такой нечеловеческой боли. Она считала, что ему достаточно быть с ней в качестве поклонника, он сам это говорил раньше…
Художник Демин радушно принял из рук Кати своего учителя.
— Будет все в порядке, Кать, — уверенно кивнул он головой. — Не беспокойся. Где это он опять так надрался?!
— Наверное, когда ждал меня, — ответила она.
Через час Катя была уже дома, в своей кровати, и к ней под одеяло приползла шестилетняя дочка, возвращенная от бабушки, и обняла ее.
В последние минуты перед погружением в сон, вся эта история с Глебом вдруг исчезла из ума Кати, и в душе опять возник Максим и его отчаяние.
«Нет, нет, ему нужен священник… Только надо найти настоящего, все понимающего священника… Что с ним… В какое время мы живем?! Почему мы оставлены?!!.. Ведь раньше не было так страшно умирать».
И наконец, «нет, нет, не просто желание жить, а скрытое присутствие бессмертного начала в нас порождает эту идею вечного… инстинкт бессмертия. Как всякий инстинкт, он отвечает чему-то реальному… О чем я думаю?!.. Господи, ведь впереди и мрак и свет!»
Среди ночи она несколько раз просыпалась, что-то бормоча и вся в поту. Один раз ее разбудила дочка. «Мама, — сказала она, — мне не спится… Я это я… я это я…» Катя крепко поцеловала ее…
И потом опять заснула. И вдруг из глубокого мрака в ее душе вышла книга, и она увидела ее в своем сне. То был роман, и светились золотые буквы заглавия. И чей-то голос свыше, но из той же тьмы произнес: «Перед тобой — последняя великая книга человеческого рода. Она будет написана перед концом мира».
— Патология — это вид современного романтизма, — любил говорить Ларион Смолин. И сам он был великолепен: лет около сорока, уже с лысиной, в очках, худой, тонкий, даже изгибающийся, он поражал прежде всего своим лицом, если в него вглядеться. Лицо это было острое, выдавался подбородок и обширный суперинтеллектуальный лоб; в глубине же прятались острые пронзительные глазки, которые нередко светились непонятно-загадочным огнем. Блеск глаз был холодным и в то же время романтическим, зато ум внутри был настолько парадоксальным и неожиданным, что от этого-то ума у Смолина и происходили все приключения.
