В таких условиях на Западе особо ценили тех немногих восточноевропейцев, для которых левизна оказалась чем-то большим, нежели данью общепринятой риторики или идеологической моде. Тем более что сами эти люди оказывались у себя дома не просто в меньшинстве, но в полной изоляции. В условиях всеобщего дезертирства интеллектуалов (причем не просто «направо», а на крайне правый фланг) быть левым в Восточной Европе начала 1990-х означало ежедневно бросать вызов «образованной публике», господствующим стереотипам, вести непрерывную борьбу «во враждебном окружении».
Словенец Жижек не мог не привлечь к себе внимания уже тем, что он оказался практически единственным из постюгославов, говорившим с западными левыми на одном языке и разделявшим с ними общие ценности. Однако это объясняет феномен Жижека лишь отчасти. Тексты «гиганта из Любляны», как тут же назвали его западные поклонники, местами темны и запутанны, местами вычурны. Для того чтобы в них разобраться, нужно сначала изучить Фрейда и полюбить Лакана.
В других условиях и в другое время подобная манера изложения ограничила бы читательскую аудиторию весьма узким кругом, интересующимся проблематикой радикального психоанализа и построенных на этой основе эстетических теорий. Однако Жижек нашел достаточно широкого читателя. Его первая вышедшая на английском языке книга «The Sublime Object of Ideology» (London; New York: Verso, 1989) сразу же привлекла кучу читателей, стала почти бестселлером. Причина здесь не в том, что среди левых интеллектуалов вдруг началось повальное увлечение Лаканом и другими вариантами постфрейдизма.
Сказать, что кризис марксизма оставил вакуум в сознании европейских интеллектуалов - значит гротескно преуменьшить проблему. Это был уже не вакуум, а зияющая брешь, через которую улетучивались любые формы теоретического мышления, как такового. В эпоху конца истории теоретизирование бессмысленно. Эмпирические исследования, разумеется, оставались в цене, но профессиональные интеллектуалы к ним далеко не всегда способны.
Понятно, что свято место пусто не бывает. А потому позиции, оставленные марксизмом, были заняты различными формами постмодернистского философствования. Беспредметного и бесцельного, но изящного и своевременного. Суть постмодернизма в замене теории «дискурсом». Философствование уже не ставит перед собой не только цели изменения мира, но даже не претендует на то, чтобы понять мир. Вместо того чтобы понять мир, нам предлагается поговорить о нем. Причем, как и в светском салоне, любой вариант болтовни (нарратив, дискурс) равноценен при соблюдении двух условий. Во-первых, он не должен содержать обобщения (тотализацию), иными словами, не должен ничего объяснять. Во-вторых, он должен быть изящен - полон литературных аллюзий, ссылок на прошлые «нарративы» и «дискурсы», жонглирования терминами, комбинаций образов, идей и цитат. Как и положено светской болтовне, заполняющей бессмысленное времяпрепровождение свидетелей «конца истории».
