Уходя после смены домой, я обычно вскрывал большую банку какого-нибудь жутко дорогого импортного крема для лица, зачерпывал его ладошкой и тряпочкой заботливо втирал в обувь. Умывался с утра не менее чем шампунем Видал Сосун. Если понемногу выдавливать из тюбиков — никто и не заметит. От продавца должно пахнуть парфюмерией, даже если он вынужден работать в абсолютно скотских условиях.
Покупатели попадались разные. Примерно с регулярностью раз в два дня в окошечко влезали чьи-то синие обколотые руки, и протягивая справку об освобождении, умоляли:
— Земляк, я тока шо откинулся. Слышь, земляк, а поставь мне Миху Круга, а? Ну эту, про купола. Ну прошу тебя, земляк. Ну хочешь, на тебе десятку, а?
Я доставал самую популярную кассету тех лет, и из колонок на всю площадь Круг хрипел, что есть мочи, откуда-то из своей Твери:
Крест коли, чтоб я забрал с собой
Избавленье, но не покаяние…
Бывалый зэк тут же у ларька размазывал пьяные сопли по щекам с криками "мама, мама, прости". Эх, Расея. Тут всё так и было, наверное, и сто лет назад. И двести, думаю, то же.
С радикальным политическим прошлым больше меня ничего не связывало. Остался из партии один единственный друг Олег. Высокий широкоплечий русский красавец, с большими черными усами. Он когда-то, как и многие в патриотическом движении, вышел из «Памяти», воевал в Приднестровье. Познакомились мы с ним в день обыска в мастерской художника Животова. Олег, конечно же, был антисемитом до мозга и костей, но жен выбирал себе всегда по прямо противоположному принципу. Мы с Ирой однажды пригласили его в гости, и Ира в знак протеста против расовой дискриминации, и в память о первом своем муже, выпила тайком от нас залпом целую бутылку водки и немедленно, прямо у нас на глазах, наблевала в зале на свой красивый импортный диван, с обивкой из зеленого ворса. Это был её настоящий антифашистский бунт. Решительный и беспощадный. Я принес тазик, и она продолжала блевать, пока не потеряла сознание. Я неоднократно бывал в гостях у Олега. Жил он в центре Москвы с очень интеллигентной мамой. При моем появлении, а происходило это примерно раз в полгода, Олег совершал однообразные ритуальные действия.
Сначала он надевал ржавую немецкую каску времен войны, после чего, к ужасу и возмущению интеллигентной мамы, доставал откуда-то из-за шкафа запылённый портрет Адольфа Гитлера и торжественно водружал его на стену, взамен какого-то там уродского пейзажа. Затем демонстрировал мне свою "библиотеку антисемита" — тут были все старые знакомые безумцы — от Климова до Форда. Следующим актом было торжественное распитие чая из раритетной посуды, прикупленной Олегом в комиссионке Белорусского города Гродно. На всех блюдцах и чашечках с тыльной стороны красовался орел со свастикой в лапах. Посуда была времен войны, и Олег ею очень дорожил. Как правило, в наиболее подходящий для торжественной минуты момент, мой необычный друг начинал декламировать кусок из русского перевода гимна Хорста Весселя — патриотической немецкой песни тридцатых годов:
