"Разлюбила меня совсем", - пожаловался как-то дед Митрофанову.
"Перебесится", - отвечал Митрофанов, не сомневаясь.
Раз в неделю дед брался за лопату и, кряхтя, расчищал дорожку к сараю и совсем уже повалившемуся сортиру. Возвращался он красным и вроде довольным, трогал старуху за плечо и несколько раз говорил, не ожидая ответа, больше для себя: "А что, старая, жить будем, проживем".
В апреле старуха оживала. Глаза ее оборачивались к внешнему миру, недоуменно задерживаясь на старике и предметах дома. Она надевала большие резиновые сапоги и каждый день куда-то надолго уходила. Дед особо не интересовался. Пусть.
А май в Лемяшине сложился в том году совсем теплый, розовый. Утреннее, густое еще небо вместе с солнцем стекало по оранжевым сосновым стволам к мягкой зеленой земле. И даже дед, наблюдавший такое восьмой уже десяток своих лет, завел привычку выходить каждое утро к оврагу и смотреть на этот туман, оранжевые стволы и втягивать в себя свежий еловый дух.
В такое как раз утро и пропала старуха. Не умерла, а даже и сказать странно - исчезла. Дед сразу же и хватился - всей деревней искали: и в лесу, и за лесом, и за оврагом. Кричали на все лады: "Ассоль! Ассо-оль!"
Да так и не нашли.
Праздник света
В деревне Лемяшино редко дают электричество. Разве что иногда, по каким-нибудь особым национальным дням. И тогда жители Лемяшина включают сразу все, что у них есть электрического, одновременно.
И в деревне начинается праздник: во всех окнах горит свет, приемники включены на полную мощность, в банки воткнуты кипятильники, утюги бесполезно нагревают воздух, елочные гирлянды разноцветно освещают счастливые лица. Пробки иногда выбивает от перенапряжения, и кто-нибудь из домашних становится на табуретку, чтобы держать их руками.
Потом складывается торжественная процессия к Игнатию Ермилову, у которого еще сохранился телевизор. Игнатий телевизор бережет и включает только два раза в год - на день рождения и в ночь на первое января.
В день, когда дают электричество, он уже знает, что придут, и предусмотрительно запирает дверь на три огромных засова.
Процессия подходит к Игнатьевой двери и пробует ее стуком.
Игнатий напрягается, но молчит.
- А ну отвори! - грозно поддает дверь Митрофанов.
Игнатий не отвечает.
Дверь начинают брать приступом. Бабы жалобно, но с осознанием собственной правды тоненько поют:
- Игнаш, а, Игнаш, открой!
Мужики долбасятся в дверь, засовы трещат, крыльцо под ногами скрипит, и за дверью, наконец, раздается голос Игнатия - он сдался, но не хочет признавать свою слабость и от того кричит, как будто спал и не слышал:
