Я была там, когда ее вагина открылась.
Мы все были там: ее мама, ее муж
и я.
Там также была медсестра с Украины,
и пока ее рука
в резиновой перчатке
ощупывала вагину,
сама она разговаривала с нами как ни в чем не
бывало, как будто
чинила водопроводный кран.
Я была в комнате, когда у нее начались схватки,
и она
ползала на четвереньках от боли,
и невообразимые стоны сочились прямо из ее пор.
Я по-прежнему была с ней несколько часов спустя,
когда она неожиданно дико закричала,
заслоняясь руками от электрического света.
Я была там, когда ее вагина
из скромной сексуальной норки
превратилась
в шахту археологических раскопок,
священный сосуд,
венецианский канал,
глубокий колодец с застрявшим в нем ребенком,
ждущим вызволения.
Я видела цвета ее вагины. Они менялись.
От фиолетово-синего
до раскаленно-красного
и потом серо-розового.
Я видела кровавые выделения по краям, бело-желтую жидкость, кал, сгустки, выходящие из всех отверстий, усиливающиеся толчки,
видела появившуюся головку ребенка
с черными волосиками,
видела ее прямо за лобковой костью, — вот такое твердокаменное, впечатавшееся в память
воспоминание.
А медсестра все продолжала орудовать
своей скользкой рукой.
Я была там, когда мы с ее мамой, прилагая все
силы, держали ее ноги
во время потуг,
а ее муж считал «Раз, два, три»
и просил ее тужиться еще.
Потом мы смотрели в нее.
И мы не могли отвести взгляда от этого места.
Мы все забыли про вагину.
Иначе как можно объяснить отсутствие благоговейного трепета, отсутствие стремления познать ее?
Я была там, когда доктор
вставил в ее вагину зеркало кэрролловской Алисы,
и вот ее вагина стала
ртом
оперной певицы, поющим во весь голос.
Сначала появляется маленькая головка,
потом высовывается серая ручка,
затем выплывает тельце и
быстро соскальзывает
к нам в руки.
Я снова была там, я повернулась и встретилась с ее
