– Это он не про меня говорил, сыночка. – Марина похлопала Егора по руке и прижалась к ней щекой.
– А кто такая Наковальня? Это ведь не человек, это такая штука в кузнице, по которой стучат большим таким молотком, да? Я в книжке видел.
– Да, не человек…
«Не человек, не женщина и вообще никто, – продолжила она про себя. – Никто, ничто и звать никак…»
– А тогда почему этот дядя говорил как про человека? – не отлипал сын, уткнувшись носом в ее волосы.
– Ты просто не понял.
– Мам, а он кто? Он моего папу знал?
– Грег! Хватит!
– Ну, скажи, что тебе, жалко? Знал?
И Коваль сдалась:
– Ну, да, знал! И вообще – это твой двоюродный дядя. Он – брат твоего папы. Теперь мы с тобой можем ехать?
– Как ты машину поведешь, раз нога болит? – резонно возразил сын, обходя кресло и становясь перед матерью.
– Такси вызовем, а машину здесь оставим, попросим швейцара загнать во внутренний двор. Все?
– Нет, не все. А твоя трость? Как ты пойдешь без трости?
– У меня в шкафу стоит старая. – Марина показала сыну язык, и он рассмеялся, вмиг перестав быть взрослым и серьезным.
– Ты такая хитренькая, мамуля! Все у тебя есть!
Коваль притянула его к себе и обняла, прижав его голову к груди. Егор иногда поражал ее своим недетским отношением к происходящему, абсолютно серьезными взглядами и мыслями. Возможно, оттого, что ему слишком рано пришлось пережить такое, что по силам далеко не каждому взрослому? Порой он вспоминал какие-то фрагменты, приставал к Марине с вопросами о жизни в России, о том, почему она так долго болела, почему они теперь живут в Англии. Коваль отбивалась, как могла, считая, что слишком рано рассказывать ему правду. Но вот такие моменты, как сегодня, заставляли ее говорить.
В такси сын снова вспомнил о встрече с Бесом, придвинулся к Марине и тихонько, чтобы не слышал водитель, спросил:
– Мамуля, а вот этот… дядя Гриша… он на самом деле брат моего папы?
– Двоюродный, – неохотно признала Коваль, в душе кляня Беса последними словами. – Грег, мне неприятно говорить об этом.
– Тебе всегда неприятно, когда я спрашиваю про папу или про Россию, – буркнул сын, отодвигаясь в сторону. – А почему? Ты никогда не объяснишь!
– Грег, есть вещи, которые причиняют боль, и эта боль не уменьшается, даже когда проходит время. К таким для меня относится разговор о твоем отце. Боюсь, что никогда не смогу рассказывать об этом.
– Ты хочешь сказать, что никогда не расскажешь мне о папе? – уточнил Егорка, взяв материнскую руку в свою.
