Отец говорил тяжело, задыхаясь, иногда умолкая надолго: и на самом деле был он уже не жилец, это любой понял бы, едва взглянув на него. Но что-то протестовало в Изаре против предстоящего, против отведенной ему роли. Как бы ни было все это освящено традицией – от этого не становилось оно ни менее жестоким, ни более человечным.
– Папа, папа, а если… если я просто не могу?
Отец медленно открыл глаза. Не сразу собрался с силами, чтобы ответить:
– Слушай меня внимательно… Никому и никогда не говори таких слов. Они означают лишь одно: что ты непригоден для того, чтобы перенять власть. Ты – не властелин. И если только люди поймут это, они отстранят тебя. Или устранят. Законно или незаконно, все равно. Даже сам себе никогда больше не говори этого.
– Но почему, почему? Неужели по одному этому поступку можно судить о том, способен ли человек управлять Державой или нет?
– Может быть, в каком-то другом мире и нельзя. Но в нашей Державе… в нашей Державе власть – прежде всего твердость, даже жестокость. Мы издавна приучены понимать только такой язык. Да, быть жестоким, порой очень жестоким – неприятно. Никому не приятно. И если ты берешься за власть, то первым твоим врагом, с которым придется схватиться не на жизнь, а на смерть, будешь ты сам. То доброе и ласковое, что есть в тебе. Это ты можешь оставить для твоих близких – но и только. Для остальных ты – сама твердость, сама жестокость, непреклонность. И по тому, что тебе предстоит сейчас сделать, люди составят свое первое впечатление о тебе… А первое впечатление бывает самым сильным и остается надолго…
– А если это свыше моих сил?
– Глупости. Минутная слабость. Но для нее нет никаких причин. Ты видишь меня? Разве не ясно, что меня уже и нет здесь… что я – уже там, перевоплощенный в одну из блистательных рыб в окружении Великой… Днем позже это все равно произойдет само собой, но тогда ты потеряешь все…
– Так скоро. Но почему? Разве ты не мог бы жить еще?
– Пока врач не назвал мне дня, я не посылал за тобою. Все. Больше не желаю слышать ни слова об этом. Да, вот еще что… Найди своего… Обязательно. И не спускай с него глаз. Он…
Отец не договорил – видно, силы иссякли и он не то уснул, не то потерял сознание; так и осталось неясным, что хотел он сказать, от чего – или от кого предостеречь. Больше он не пришел в себя.
…И сейчас он лежал спокойно, укрытый до подбородка. Горел маленький светильник на прикроватном столике. Изар протянул руку, не глядя нашарил выключатель, включил верхний, сильный свет (об этом просили – как было ему передано – телевизионщики). И, твердо ступая, пересек комнату, приблизился к кровати. Властелин не шевельнулся. Когда Изар остановился рядом, отец открыл глаза, но в них не было мысли – бездумная пустота. Наркотик?.. Изар резко, почти грубо, откинул одеяло. Худая, морщинистая шея… Старик медленно, как во сне, стал поднимать руки – инстинктивно? Но Наследник уже наложил пальцы на горло отца. Он умел душить, он был научен с детства. Как и его отец. Как и сын будет научен, когда явится на свет: душить безболезненно, пережимая сперва артерии, выключая сознание… Изар душил. Тело отца напряглось, рот раскрылся, вывалился язык. «Он не чувствует этого, – повторял про себя Изар, – не чувствует…» Тело опало, но Изар все еще не отпускал руку: пальцы свело, и мгновенно промелькнула идиотская мысль, что вот так он и останется навеки соединенным со своим отцом – с руками на его горле… Мертвая тишина стояла, только журчала едва слышно установленная на спинке кровати – откровенно, по-деловому – камера.
