— Также рад видеть, — произнес Манекин спокойно, остановившись перед Тарасовым. По спокойствию его — спокойствию глаз, которые, говорят, не обманывают, по ним вроде бы можно понять тайную тайн человека — его душу, по спокойному, абсолютно спокойному лицу — грохни рядом артиллерийский снаряд, и оно не дрогнуло бы, честное слово, по спокойно протянутой руке Тарасов понял, что если он также откажется пожать Манекину руку, то это не произведет на того никакого впечатления, даже душу его не оцарапает. Манекин — твердыня еще та, из бетона парень отлит. И сам, и душа его, совесть — все отлито из прочного, особой крепости материала, который ничем не взять — ни словом, ни песней, ни сверхтвердым резцом. Тарасов усмехнулся.
— Рад видеть, рад видеть, — повторил Манекин.
Тарасов не дрогнул ни одной мышцей, ответно протянул ему руку.
Ему показалось, что над Студенцовым всплыл, будто воздушный шарик, безмолвный вопрос: «Зачем ты это сделал? Зачем запачкался?» Оглянулся на Студенцова. Но нет, лицо у того было непроницаемым, ничего на нем не написано. И глаза такие же непроницаемые — была в них опущена некая психологическая шторка, отгораживающая владельца от всего и всех. Но вот шторка вроде бы приподнялась, под ней обнажилось что-то холодное, льдистое, себя и других радости лишающее, и Тарасов подумал: а ведь не свали тогда, на леднике, немощь и голод Студенцова, то точно — быть бы беде. Пристрелил бы Студенцов Манекина тем самым единственным патроном, либо проткнул голову ледорубом. Да и сам Тарасов, окажись послабее духом, отпусти самого себя — сделал бы, если говорить начистоту, то же самое. Чего греха таить — он почти решился на это — и отправил бы Манекина на тот свет, если бы умерли ребята. Хорошо, что вертолет все-таки успел...
«Зачем?» — снова вспух безмолвный вопрос над Студенцовым.
«Так надо», — молча ответил Тарасов.
«Силен, товарищ. Ладно я не удержался, простой смертный, но ты... Ты-ы, наш руководитель, гордость отечественного альпинизма, бугор... Прости, последний раз тебя так зову», — вклинился в безмолвный разговор Присыпко, переступил ногами, скрипнув старым, во многих местах выщербленным паркетом. Выщербины были тщательно замазаны мастикой и надраены воском. Вот почему в кабинете пахло церковным. Паркет был скользким, как ребячий каток, залитый во дворе тарасовского дома, на нем запросто можно было гонять на коньках и раскурочивать клюшками бренчащую консервную банку.
