Написанные ровным красивым почерком с большим наклоном, стихи располагались свободно, с промежутками для вензелей и виньеток. Кроме стихов, в тетради были какие-то записи. Огромные, с росчерком, твердые знаки на концах слов придавали строчкам необъяснимый привкус. Твердый знак словно застывал на кончике языка и холодил его, как мятная конфета. И стихи от этого казались далекими и непонятными. Под ними стояли слова: «Надсонъ», «Апухтинъ», «Фетъ».
– Бабушка, а что такое «Фетъ»?
– Не что, а кто. Поэт был такой.
– Это он здесь писал?
– Нет, это писал дедушка.
– А дедушка тоже был поэт?
– Он был нотариус.
Нотариус! Ну, конечно, это гораздо лучше, чем поэт! В моем мире это слово встало где-то рядом с астрономом и «Наутилусом», напоминая о таинственном мерцающем пространстве звездных или морских глубин. Нотариус должен был походить на волшебника в черной мантии – обязательно шелковой, чтобы она развевалась! – с остроконечным колпаком на голове и свитком бумаги в руках.
– Бабушка, а у тебя есть его фотография?
– Чья?
– Дедушкина.
– Есть… Вот смотри: справа дедушка, я сижу рядом, еще совсем молодая, а у меня на коленях твой папа. Ему здесь три года. Видишь?
Фотография была на твердом картоне зеленоватого оттенка, без резких полей. Три фигуры как бы парили в воздухе, а под ними в обрамлении из лавровых веток было вытиснено золотом: «Матусевичъ и сынъ. 1913», а рядом несколько надвинутых друг на друга медалей, как на винных этикетках.
Дедушка, с усиками, в длинном сюртуке, держался за спинку стула, где сидела бабушка. Он стоял очень прямо, красивый молодой дедушка, похожий на Чапаева в кино. Ни мантии, ни колпака на нем не было.
– Бабушка, расскажи мне про него.
– Он был странный человек, твой дед. Вот видишь, на фотографии он смотрит прямо перед собой и куда-то далеко. Он часто так смотрел, мимо меня, и ничего не видел. Снимает, бывало, какую-нибудь копию, поднимет голову и смотрит, смотрит… Я его окликну, а он не слышит. Работу свою не любил, вернее она была ему безразлична. Но бумаги составлял тщательно. Писал красиво! Напишет бумагу, посмотрит ее на свет, а потом ставит внизу на свободном месте такую букву – «зэт», как лебедь.
И мне представлялся этот лебедь и дедушка, пишущий бумаги при свече. Вот каким он был! Он был странным, любил книги, все деньги тратил на книги, на переплеты. На каждом корешке он ставил свои инициалы. Одна такая книга до сих пор у меня. Второй том Лермонтова. А вся библиотека пропала еще в гражданскую войну.
