Однако Валентин стал собираться, чем вызвал снисходительную улыбку Вахтанга. Тот сходил вниз за газетами и устроился за утренним кофе в чистенькой, сверкающей кафелем кухне. Вахтанг умел извлекать из жизни решительно все удовольствия.
Валентин от кофе отказался, оделся и распрощался с хозяином, который приглашал его заходить еще в любое удобное время. Но сегодня время было явно неудобное. Валентин ощущал его внутри себя в виде натянутой тонкой струны, которую ежесекундно кто-то дергал, производя неприятные высокие звуки и грозя оборвать. Он снова надел рюкзак и вышел на улицу.
Последующие три часа до полудня Валентин провел так скверно, как это только может быть. Чтобы скоротать время, он пошел в кино на утренний сеанс, но ушел, не досидев до конца, и отправился бродить по улицам, все время прислушиваясь к внутреннему секундомеру, который еле-еле передвигал стрелки. Валентин не знал, в какой из этих трех часов, отпущенных для операций, там будет Маша, а потому до той минуты, пока на Петропавловской крепости выстрелила пушка, возвещая полдень, перед ним, как повтор спортивного эпизода по телевидению, прокручивались одни и те же кадры: Маша входит туда, а дальше смутно, поскольку он понятия не имел, как это делается, но страшно, больно, и хочется кричать, и стыдно так, будто тебя раздели донага и в лупу изучают каждый кусочек кожи. Пушка наконец выстрелила. Пытка кончилась.
Валентин обнаружил себя в Летнем саду, где плавно падали листья, покрывая дорожки толстым воздушным ковром, по которому шли, взрыхляя его, редкие гуляющие люди. Валентин устроился на скамейке и попробовал читать путеводитель по Кижам. Глаза скользили по строчкам, а чей-то бесцветный голос внутри бубнил: «композиционная схема маленькой церковки строго следует вековым традициям, общим для всего древнерусского зодчества…» Это было в достаточной степени невыносимо. Валентин оторвался от книги, и в этот момент на страницу упал кленовый лист, задев его лицо едва заметным током воздуха. Валентин поднял голову и увидел постаревшее осеннее небо, проглядывающее сквозь ветки дерева, уже лишенного почти листвы. Ниже других уходила вбок тонкая и длинная ветвь, на которой не было ни одного листочка. Но не этим она отличалась от других, а своим мертвым твердым подрагиванием, по которому можно было судить, что ветвь суха, и даже в весеннюю пору на ней не зеленеют почки, а летом она и вовсе одиноко чернеет в густой шумной листве. Сейчас на почти не отличалась от других веток – она была такой же голой и зябкой, как другие.
