– Репетиторы, – сказал он.
Я очень мягко сказал, что здесь нужна целая дивизия репетиторов. Гений согласился.
– У меня хорошая кратковременная память, – признался он. – Я могу выдолбить наизусть, как стихи.
И он неожиданно начал читать на память:
– «Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других… Их тяжкий гнет, их бремя роковое не выскажет, не выдержит мой стих…» Это Тютчев. Это я понимаю… – с тоской сказал он.
И он прочитал стихотворение до конца. Читал он хорошо, с чувством.
– Хотите еще? – спросил он. Я в растерянности кивнул. Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало грустно, нахлынули разные мысли. Я решил остановить Гения. Все-таки у нас урок математики, а не вечер поэзии.
– А почему вы не выбрали что-нибудь погуманитарнее механико-машиностроительного факультета? – спросил я.
– Папу там все знают. Они у него учились… Он считает, что стихи – это не занятие для человека.
– Что же мы будем делать?
– Нам главное – решить упражнения. К сессии я теорию выучу, – сказал Гений.
– Решения объяснять? – спросил я.
Гений страдальчески взглянул на меня.
– Я вам лучше стихи буду читать, – попросил он.
И я принялся за работу. Я передвинул к себе задачник Бермана и принялся щелкать интегралы. Я работал профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи:
– «Не растравляй моей души воспоминанием былого, уж я привык грустить в тиши, не знаю чувства я другого. Во цвете самых пылких лет все испытать душа успела, и на челе печали след судьбы рука запечатлела…» Баратынский, – комментировал он. – Поэт первой половины прошлого века.
Надо сказать, у Гения был безукоризненный поэтический вкус. Таким образом мы повышали уровень друг друга. Я рос гуманитарно, а Гений математически. Хотя правильнее будет сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого к недоступной ему красоте.
После стихов и интегралов я шел на машину и бился с «бесконечно подлым». Пока перевес был на его стороне.
Когда папы не было дома, Гений брал гитару и тихонько напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро я перерешал все интегралы из задачника, и Гений стал приносить мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте.
Таким образом мы провели с ним две недели по два часа на урок. Всего двенадцать занятий, или сутки чистого времени. Интегралы стали иссякать. Под конец мы все чаще беседовали о жизни. Моя симпатия к Гению очень выросла. Я полюбил это детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно: инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он досиживает институт до конца, а родители гробят деньги на репетиторов.
