Челюсть у человека отвисла, глаза полезли на лоб. Он стоял и не знал – сон ему снится, или он добегался до галлюцинаций, или в самом воздухе фантомохранилища рассеяны микробы болезни, и его пора забирать отсюда и прямиком отправлять на Пряжку.
Он видел во мне себя. То есть это я видел себя в нем – с такой же отвислой челюстью, похожей на оторванную подошву, с редкими сточенными зубами, в рубахе капитулянтского цвета и в заигранной сучьей жизнью полинялой гармони штанов.
Про зеркало я подумал тогда, когда скреб на губе щетину, и мой близнец впереди, как и я – яростно и жестоко, – заработал пятипалой скребницей.
Мы стали сходиться, словно соперники на дуэли. Ступая неспешно, но твердо, сосредоточенно считая шаги и бросая один другому кислые настороженные улыбки. Первый выстрел достался ему. Он целился спустя рукава и, наконец, выстрелил.
– Сдается мне, Галиматов, ты, как был всегда прощелыгой, так прощелыгой и помрешь.
– Это почему? – Я выпятил костистую грудь.
Нахал мне ответил:
– Вот ты потел, кряхтел, а посмотри, Сизиф Федорович, на результат своего труда.
Я посмотрел вперед за его плечи. Там белели, желтели, скалились неподвижные лица парников. Их фигуры стояли ровно, сверяясь с невидимой вертикалью, и так – за рядами ряды, исчезая в складках тумана. Я обернулся. Все фигуры, которые я с потом и ломотой в суставах повалил одну на другую, стояли как ни в чем не бывало – затылок в затылок, пятки вместе, плечи развернуты. Ни дать ни взять – царство идеальных коммунистических отношений, о котором радели умнейшие умы человечества.
Он стоял передо мной и то ли плакал, то ли смеялся. Взахлеб, навзрыд, как в дешевых драмах страдает оскорбленная добродетель.
Я тоже покатился со смеху. Не от досады – какая в гробу досада, – просто подумал про незнакомого бедолагу-помощника, поделившего со мной пот и труд.
Я спросил:
– Тот, который мне помогал, он кто?
– А-а, этот-то? Такой же прощелыга, как ты. Тоже бомж, и фамилия у него твоя. И имя, и отчество, и походка. И родинка на левом плече. Про возраст я даже не говорю. Он – это ты и есть, ему тоже не повезло.
– Тоже – ты имеешь в виду себя? Ты действительно мое зеркальное отражение?
– Эх, Галиматов, Галиматов! Дорого бы я дал, чтобы никогда им больше не быть.
– Ладно, я устал, я брежу, у меня сотрясение мозга. Но это мрачное место… Где я, черт побери?
– Где – это одному Богу известно, а я не Бог. Может быть, в собственном зеркальном гробу, может быть, в месте, где рождаются сущности. Я не знаю. А может статься, и в пропасти под обрывом, куда Христос сбросил свиней.
