– Я, между прочим, не себе отобрал, – спокойно ответил Ленька. – Я для людей отобрал. Экспроприация, а вовсе не грабеж.
– И сколько же колбасы ты сам-то съел, дорогой товарищ? – спросил товарищ Оганесян внезапно.
Ошеломленный подобным поворотом беседы, Ленька надолго замолчал.
Товарищ Оганесян из родного вдруг сделался абсолютно чужим. И складки вокруг его рта стали чужими, и глаза глядели как у незнакомого человека.
– Ну так что? – настаивал товарищ Оганесян, приняв молчание Леньки за признание вины.
Ленька так ничего ему и не сказал.
После этого случая Леньку понизили в должности и направили во Псков.
Во Пскове все происходило тише, провинциальнее – не цельным куском, а россыпью. Однако суть дела от этого не менялась: недобитые буржуи непостижимым образом продолжали богатеть, а народ обнищал свыше всякой меры и помирал от отчаяния и разных болезней.
Город еще не успел толком оправиться от лютований хозяйничавших там в восемнадцатом батьки Балаховича и в девятнадцатом – Юденича. Как повествовал священник из кладбищенской церкви, хоронить приходилось в три слоя, чтобы все поместились в священных оградах и, таким образом, никого не оставить во тьме внешней.
Будучи пролетарием, Ленька философствовал тяжко, но верно; мысли в голове у него были глиняные, неповоротливые, но если уж попадали в раскаленную печь действительности и получали обжиг, то прочнее их нигде не сыщешь, хоть в Америке ищи.
Ощущая за собой правоту, Ленька не ведал ни малейшего страха: правда сама защитит и не даст сбиться с пути. Поэтому когда у него попытались отобрать эту правду, он ни на миг не заколебался.
Обидно, конечно, когда все в мире происходит правильно и вдруг этот порядок нарушается. Хотелось бы Леньке остановить время – вот это, теперешнее. Но оно неумолимо иссякало. С тех пор, как началась Революция, очень мучительно для каждого отдельного человека ускорился всякий жизненный ход.
* * *
Пантелеев Леонид Иванович, двадцати лет, пониженный в должности сотрудник ЧК, поступил в распоряжение начальника Псковского отдела товарища Рубахина и сразу же получил несколько заданий, связанных с изъятием у граждан незаконно хранящегося оружия.
Товарищ Рубахин был псковской уроженец, с лицом как кирпич, и притом кирпич надтреснутый: зигзагом через лоб, скулу и щеку шел некрасивый шрам от удара шашкой, что случилось во время участия товарища Рубахина в демонстрации в поддержку рабочего класса.
Рубахин глядел устало и печально. Читал он плохо, без бойкости, поэтому все письменные дела вела у него идейная барышня в пенсне на шнурочке. Барышню звали Шура; она туго затягивала талию и всегда оповещала о своем прибытии громким стуком каблуков. Во всем остальном Шура не отличалась от других товарищей: она курила крепкую махорку, никогда не краснела и без малейшего душевного трепета подшивала в папку смертные приговоры.
