После этого она случайно оставила горячую сковородку на кухонном столике, и он обжегся. На мгновение она подумала об идеальной справедливости и возненавидела себя за это. (Конечно, это не идеальная справедливость, а скорее деструктивные импульсы, ломающие репрессивные барьеры.) Она знала, что не следует оставлять эту сковородку на кухонном столике, и подумала, что опасно оставлять спички рядом с ней, но в течение нескольких минут как-то сумела забыть о ней. Сегодня она злилась на своего отца и даже на меня, хотя сказать об этом свободно не могла.
Было так много происшествий, что я с трудом понимал, что же мне сделать, чтобы помочь ей. И в конце занятия у меня возникло четкое ощущение, что я был не очень полезен. Джинни ушла от меня в определенной степени обескураженной, отвергнутой и, вероятно, с ощущением того, что эта поездка оказалась слишком дальней и не принесла реальной пользы.
В ходе беседы я попытался заставить ее понять, что ситуация, несмотря на ее мысли по этому поводу, вполне подконтрольна: в каждом случае она сохраняла свободу выбора; могла брать каждую проблему по отдельности и рассматривать корректировочные действия. С минимальным усилием, например, она могла справиться со своей неаккуратностью и неубранными комнатами. Однако она, кажется, находится в слишком большом смятении, чтобы добиться какого-нибудь эффекта. Кроме того, она заявила, что на этой неделе так измоталась, что вряд ли напишет для меня отчет — все, что она хотела, она сказала на прошлой неделе, и если у нее появится что-то новенькое, она об этом скажет прямо мне в лицо. Для меня это прозвучало большим вызовом, и я попытался помочь ей посильнее углубиться в это ощущение, но она не захотела. Думаю, что она все еще сердится на меня за то, что несколько недель назад мы пропустили занятие. Она сказала, что предвидела мои слова, но это не так. Фактически глупо оглядываться на события месячной давности, когда в ее жизни происходит так много непредвиденного.
Как бы то ни было, сегодня я увидел прежнюю Джин-ни: возврат к разочарованию, пессимизму, к чувству стыда за свою неряшливость и неопрятность. Мы оба оказались втянутыми в ее водоворот самоуничижения.
5 мая
Доктор Ялом
Джинни начала с того, что заявила, что не написала отчет. У нее не было времени. Но затем еле слышно пробормотала, что времени не было и пойти на скачки. Когда я стал расспрашивать ее, она упорно твердила, что действительно была слишком занята. Все свое время она потратила на упаковку вещей и переезд. А в свободные минутки она отдыхала от жилищной ситуации. Она была угнетена, ничего не происходило, все, что нужно было сказать, она сказала на прошлой встрече. Все это привело меня в раздражение. Меня так и подмывало отругать ее за то, что она не написала отчет. В конечном счете, это часть контракта, который она подписала со мной. Я даже стал подумывать о том, чтобы заявить ей, что, если она не будет соблюдать контракт со своей стороны, я его тоже не буду соблюдать. Но в этом случае написание письменного отчета превратилось бы в принудительную, механическую процедуру. И я задумался, говорить это или нет, потому что она и так была в страшном миноре. Следующие двадцать — двадцать пять минут мы провели за вяло текущей беседой. В основном это было перефразирование уже сказанного. Не думаю, что она произнесла что-то новенькое или обнадеживающее. В основном она выдавала неописуемый набор однообразных кусочков из совокупности своего самоотрицания.
