Это было похоже на шелковое нижнее белье, которое соскальзывает с тела женщины, а он заставляет ее танцевать. Здесь были все бордели Америки, в этой музыке, но бордели класса люкс, там, где красива даже гардеробщица. Джелли Ролл закончил вышивать эти неуловимые ноты, высоко-высоко, в конце клавиш, будто маленький водопад жемчужин обрушился на мраморный пол. Сигарета все время оставалась там, на краю пианино: наполовину истлевшая, но пепел все еще держался на месте. Ты сказал бы, что он не хочет падать, чтобы не произвести шум. Джелли Ролл зажал сигарету между пальцами, у него были руки, похожие на бабочек, я сказал, он взял сигарету, а пепел остался, он даже не думал падать, может, это был какой-то фокус, не знаю, клянусь, он не осыпался. Он поднялся, этот творец джаза, подошел к Новеченто, сунул ему под нос сигарету, аккуратную, как и столбик пепла и сказал: «Твоя очередь, матрос».
Новеченто улыбнулся. Он развлекался. Серьезно. Сел за фортепьяно и сделал самую глупую вещь, из тех, что мог совершить. Он заиграл «Вернись назад папуля», песню беспредельно глупую, детскую вещицу, услышанную от одного эмигранта несколько лет назад, с которой с тех пор уже не расставался, она ему по-настоящему нравилась, не знаю что он в ней находил, но она ему нравилась, он считал ее трогательной до безумия. Естественно, это было не то, о чем можно сказать — шедевр. При желании ее мог бы сыграть даже я. Он играл ее немного низко, где-то ускоряясь, добавляя два или три собственных росчерка, но в целом как это было идиотизмом, так идиотизмом и оставалось. У Джелли Ролла было лицо человека, у которого украли рождественские подарки. Он метнул на Новеченто волчий взгляд и снова уселся за пианино. Заиграл блюз, который заставил бы плакать даже немецкого механика, казалось, весь хлопок всех черных мира был здесь, и собрал его он, этими нотами. Вещь, освобождающая душу. Все поднялись: зашмыгали носом и зааплодировали. Джелли Ролл не сделал даже намека на поклон, ничего, было видно, что он сыт по горло всей этой историей.
Настал черед Новеченто. Начал он плохо, так как сел за пианино со слезами на глазах, вызванных блюзом, он был взволнован и это вполне можно было понять. Настоящей нелепостью было то, что, имея всю эту музыку в голове и руках, знаете, что он вздумал играть? Блюз, который только что услышал. «Это было так прекрасно», — сказал он мне позднее, день спустя, хотел убедиться, подумать только. У него, действительно, не было ни малейшей мысли о том, что это дуэль, ни малейшей. Он играл тот блюз. Более того, в его мозгу он преобразился в ряд аккордов, очень медленных, один за другим, в бесконечной процессии, убийственная скука. Он играл, склонившись над клавишами, наслаждался ими, этими аккордами, одним за другим, еще и странными, помимо диссонанса, но он ими явно наслаждался. Чего не скажешь об остальных. Когда он закончил, некоторые даже свистели.
