Более того, кивнув усмешливо на Пашку, он Русакова как бы упрекнул:
— Ты вот его к серьезному делу допускаешь, а приятным пустяком побаловаться не даешь… Где справедливость? Ну да ладно! Обучится без нас.
И, бережно прибрав лишние папиросины, похвалился еще веселее:
— Лично я курнул впервые еще меньшим. Совсем клопом! А гляди: живу — не охаю… Ничего со мною не сотворилось.
— Ума вот ни капли не прибыло… — уточнил Русаков.
Но и тут Мазырин не угомонился. Серьгу Мазырина уже, как говорится, понесло. Он, покуривая, поплевывая да развалясь на щепках у лесенки, ударился в рассуждения новые:
— Ты, Никола Русаков, принимаешь на себя кое-что даже и лишнее… Ты к Пашке-то вроде как во вторые родители все лезешь. А он, может, не желает… Ты, Никола, все себя считаешь вроде как виноватым, вроде как должником. А если разобраться, так бригадира нашего ни ты, ни я, никто под удар в тот день не ставил… Он сам! Так чего без конца виноватишься, чего казнишься, маешься? Чего лезешь к Пашке в непрошеные благодетели?
И хотя в общем-то Мазырин ни одного худого слова напрямую как будто бы и не говорил, хотя тон его речи казался вполне дружелюбным, да Пашке, чем дальше он слушал, тем становилось неприятней. И Николай как на своей ступеньке, на коленях был, как держал молоток, так и забухал им слепо, гневно, все по одному и тому же месту:
— Врешь, Серьга, врешь! Замолчи, замолчи!
— Что с тобой? — выкатил глаза Мазырин.
— А вот что… — прохрипел Русаков.
И поднялся, протянул длинную свою ручищу, ухватил Мазырина за ворот, удивительно легко поставил на лестницу, пихнул под самую спину коленом.
Мазырин затопотал книзу по ступенькам. На той стороне канавы, у рельсовых путей, остановился:
— А ты меня за что, Русак?
— За что почтешь!
— Опять на себя нахватываешь лишнее?
— Не бойся, не сломаюсь!
— Так ведь прав я…
— Твоя правда, Серьга, сидит в болоте с лягушками. Когда тихо, тепло, тогда квакать. Как гром, так под лопух.
— Сам ты лопух. Малахольный птицевод, профессор кислых щей! А туда же — в бригадиры к нам всунулся, — забранился Мазырин, опять выхватил из кармана папиросную пачку, да второпях ее смял и с досады шваркнул о шпалы и, размахивая руками, пошагал вдоль рельсов к вокзалу.
Русаков обернулся к Пашке:
— Не придавай значения. Он хоть и трепло, но совестью мается тоже. Только навыворот. По-своему. Желает от совести схорониться. Взять на себя в один миг решительное дано не каждому.
— А тебе? — спросил Пашка. — Тебе разве не дано? Серьга-то кричал: ты тоже на себя многое берешь.
