Но этого не случилось. Поэтесса Ольга Берггольц, также впрочем, как и рабочие, ученые, домохозяйки, писатели, актеры, старики и дети, уже до наступления войны не воспринимала себя иначе, как ленинградкой. А с осени страшного 1941-го она стала носить это имя с чувством гордости – именно в полные трагизма дни ленинградской блокады окончательно сформировалась «душа Ленинграда». А Ольге Берггольц суждено было стать его «голосом».
…В то время упоминания о Петербурге исчезли даже в поэтическом творчестве. Уже в 1930-е годы бывшие представители питерской когорты Серебряного века не гнушались использовать в своих стихах название «Ленинград». Хотя поначалу это была скорее знаковая путаница мандельштамовских строк о возвращении в знакомый до слез город В его стихотворении соседствовали обращение к былому Петербургу и «ленинградские речные фонари». Но в дни войны и блокады и то, и другое накрепко слилось воедино А слово «Ленинград» стало синонимом не только мужества и стойкости, но и мученичества В сравнении с чудовищными последствиями голода казались не слишком значительными факты арестов и расстрелов, сгладились впечатления от бурного «кировского потока» репрессий, обрушившихся на город после убийства Сергея Кирова. Да и как могло быть иначе: ведь и «Ленинградский мартиролог» – поименный список жертв политического террора сталинизма, и сведения о захоронениях на Левашовской пустоши стали широко известными лишь в 1990-е годы…
Ну а тогда, в начале 40-х, звуки ленинградского метронома и сигналы воздушной тревоги заставили Анну Ахматову на время «забыть громыхание черных марусь». И даже такое горе, как арест мужа и сына, не могло превзойти общую «ленинградскую беду». Единым для всех жителей города стало, ощущение горечи всенародных утрат, оно притупило те чувства, которые были вызваны незаслуженными обидами, нанесенными властями своему народу. Не так давно, в 1936 году, ошельмованный и обвиненный в создании «сумбура вместо музыки» Дмитрий Шостакович в декабре 1941-го завершил знаменитую «Ленинградскую симфонию».
…Ольга Берггольц разделила со своим городом все тяготы блокады. Она уже не жила на улице Рубинштейна, в «Слезе социализма». Первой блокадной зимой, как и тысячи горожан, поэтесса перешла на казарменное положение – ночевала прямо на месте работы, в Радиокомитете, на улице Ракова (ныне Итальянской). Да, там блокадный быт несколько легче – в помещении топили, была вода, а иногда и электричество, но «бедный ленинградский ломтик хлеба» у работников Радиокомитета был таким же, как у всех. И носила Ольга свои «сто двадцать пять блокадных грамм» вместе с ложкой и пол-литровой баночкой, как и большинство блокадников, в сумке из-под оказавшегося ненужным противогаза. Смерть ни разу не дохнула в лицо ленинградцев удушающим запахом газа, она вошла в каждого холодом, слабостью, ознобом и голодным забытьем…
