Вокруг Света 2001 № 12 (2735) | страница 12

Публика внимательнейшим образом следила за ходом поединка, отмечая малейшие изменения в действиях сражающихся гладиаторов.

Если один из них во время поединка был тяжело ранен, он мог бросить оружие и поднять вверх руку — этим жестом он просил зрителей о пощаде. Если публике нравилось, как он сражался, то люди поднимали вверх большие пальцы рук или просто махали платками, крича при этом «Отпусти!». Если же не нравилось, то зрители опускали большие пальцы книзу, вопя «Добей!».

Вердикт толпы не оспаривался даже императором.

Бывало, что схватка затягивалась, а оба израненных гладиатора долго не могли одолеть один другого. Тогда зрители могли сами остановить поединок и потребовать от эдитора — устроителя игр — отпустить обоих бойцов с арены. И эдитор подчинялся «гласу народа».

То же происходило и в том случае, если гладиатор настолько угождал публике своим мастерством и мужеством, что она требовала немедленного вручения ему деревянного тренировочного меча в качестве символа полного освобождения не только от схваток на арене, но и от рабства. Разумеется, касалось это только военнопленных и рабов, но не добровольцев.

До наших дней дошло имя гладиатора Фламмы, во время карьеры которого восхищенные зрители четырежды требовали вручения ему деревянного меча, а он все четыре раза отказывался! Не исключено, что Фламма проявлял столь неслыханное упрямство в погоне за славой и деньгами. Так или иначе, но это ему удалось, он ушел с арены добровольно, более или менее невредимым, причем в довольно зрелом возрасте и будучи обладателем приличного состояния.

Михаил Максимов

Эта женщина меньше всего напоминает маститого классика литературы, но именно ей из всех француженок, бравших когда-либо в руки перо, отведено это почетное место. В компании со знаменитыми подругами по ремеслу — Маргаритой Наваррской, Мари Мадлен де Лафайет, госпожами де Сталь и Жорж Санд, Сидони-Габриэль Колетт уверенно лидирует. Ее романы, захватившие читателя на заре XX века, по сей день оставляют его все в том же плену. И это неудивительно: Сидони Колетт удалось невероятно трудное — писать не по-писательски. Этот ее редчайший дар отмечал старейшина французской литературы Ролан Доржалес: «К счастью для читателя, Колетт рано поняла, что высшая изысканность в простоте».

«Не принадлежав ни одной из литературных школ, сбежав от них, как сбегают из школы ребята, она всем этим школам утерла нос», — писал о Сидони Колетт Жан Кокто. Кажется, самым легким из всего, чем она занималась в своей жизни, оказалось именно писательство. Однажды Колетт воскликнула: «Какая у меня была прекрасная жизнь! Жаль только, что я не поняла этого раньше». Представим ее совсем молоденькой, чтобы стали ясны истоки этого ее непонимания.