Иудаизм представляет собой наиболее герметичную космогоническую концепцию, закрытую для всех народов (возможно поэтому “АиФ”, № 47, 1991, не упомянули о ней), настолько закрытую, что приверженные ей должны строго формально и бездумно беспрекословно исполнять все её положения, т. е. должны превратиться в биороботов, или, другими словами, перестать быть народом. В целях поддержания герметичности концепции иудаизм запрещает изобразительные искусства, разрешая лишь совершенствование методов кодирования информации, передаваемой из поколения в поколение о некоторых фрагментах самой концепции. Подобная система гибельна для духовной жизни любого народа. Душа народа — в его эпосе, сказаниях, преданиях, лучших образцах изобразительного искусства, скульптуры, архитектуры. Тора и Талмуд в их современном виде не могут претендовать на роль народного эпоса. Это, скорее всего, своеобразное наставление по боевому использованию мафии, созданное ее хозяевами для применения ее на различных этапах глобального исторического процесса.
В четвертой и пятой песнях поэмы раскрывается второй смысловой ряд образа Ратмира. Хазарская элита пыталась противопоставить свой народ славянскому этносу и, лишившись поддержки национальной культуры, отражаемой народным эпосом, — предала забвению и собственную историю:
Я все забыл, товарищ милый,
Все, даже прелести Людмилы.
Хазары приняли иудаизм в VI — VII веках. Могли принять и христианство; но христианство моложе иудаизма настолько, насколько Ислам моложе христианства. Исторически сложившееся христианство по сути своей — молодые волшебницы Hового завета (ассоциативные параллели: двенадцать дев — двенадцать апостолов); иудаизм — “милая подруга” Ветхого завета. До принятия христианства хазары были сильным, воинственным славянским народом. После предательства вождей, попавших в полную зависимость от иудейских эмиссаров, сей народ канул в Лету, стал безвестным. Обо всем этом, о вине иудаизма перед исчезнувшим из истории народом и ведет рассказ Ратмир при встрече с Русланом в пятой песне:
Моя подруга мне мила;
Моей счастливой перемены
Она виновницей была;
. . . . .
Напрасно счастье мне сулили
Уста волшебниц молодых;
Двенадцать дев меня любили:
Я для нее покинул их;
Оставил терем их веселый,
В тени хранительных дубров;
Сложил и меч, и шлем тяжелый,
Забыл и славу, и врагов.
Отшельник мирный и безвестный,
Остался в счастливой глуши.
Иудаизм приняла только элита этой части славянского этноса; народ же, в силу закрытости самой концепции иудаизма, принять его не мог; но, лишившись собственных родовых вождей, получил взамен их иудейских пастухов. Так Ратмир стал рыбаком (указание на иудо-христианскую экспансию), но подруга Ратмира — не “рыбачка-Соня”, а пастушка — безнациональная и безымянная:
