— Твоя горечь мне понятна. Тебе сейчас тяжело. Так вот, чтоб ты знал: для Фанни ты — номер один. Она тебя любит и всегда будет любить.
— Но при этом останется твоей женой.
— Пойми, нас слишком многое связывает. Не один пуд соли вместе съеден. Куда мы друг без друга?
— А мне теперь куда прикажешь?
— У тебя есть свое законное место. Моего друга. Ее друга. Человека, чьей дружбой мы дорожим больше всего на свете.
— То есть начинаем с чистого листа?
— Если ты не против. Все зависит от твоей выдержки. А для нас ровным счетом ничего не изменилось.
Я почувствовал, как наворачиваются слезы на глаза.
— Только не сваляй дурака, — выдавил я из себя. — Больше мне нечего тебе сказать. Обещай мне, что будешь беречь ее как зеницу ока. А нарушишь слово, я тебя из-под земли достану. Задушу своими руками.
Я произнес эти слова, глядя в тарелку, меня трясло. Наконец я заставил себя поднять голову и увидел серьезное лицо Сакса и страдальческие глаза. Я уже собирался встать и уйти, но он протянул руку и ждал до тех пор, пока она не оказалась в моей.
— Обещаю, — сказал он, стиснув мою ладонь. И еще раз повторил: — Обещаю.
* * *
После этого ланча я уже не знал, кому верить. У Фанни была своя история, у Сакса своя, и, принимая одну, я должен был отвергнуть другую. Третьего не дано. Как эти две правды, две самоценные реальности ни поворачивай, совместить их все равно не удастся. Почему же они обе представлялись мне в равной степени убедительными? Как получилось, что, все глубже погружаясь в трясину смятения и тоски, я месяц за месяцем не мог сделать между ними выбор? Думаю, дело было не столько в моей поделенной поровну лояльности (хотя отчасти и в этом), сколько во внутренней убежденности, что они оба говорили правду. Каждый — как он ее видел. Никто сознательно меня не обманывал, никто преднамеренно не лгал. Просто нет в природе такой веши, как универсальная правда. Тот случай, когда некого винить и некого защищать, остается одно — сострадать обоим. Если я и был разочарован, то не в них конкретно, а вообще в человеческой природе. Даже сильные — слабы, даже смелые — малодушны, даже мудрые — невежественны.
Я больше не мог отталкивать от себя Сакса. Он был со мной так откровенен, так искренне желал продолжения нашей дружбы, что повернуться к нему спиной было бы чересчур. Но он ошибался, утверждая, будто между нами ничего не изменится. Все изменилось. Из наших отношений ушла невинность. Благодаря Фанни мы вторглись в личную жизнь друг друга и оставили там зарубки. То, что раньше было простым и ясным, стало сложным и мутным. Мало-помалу мы с Саксом приноравливались к новой ситуации. Другое дело — Фанни. С ним я встречался на нейтральной территории, а от нее держался подальше, и, если он звал меня к себе, я под разными предлогами отказывался. Хоть я и примирился с тем, что она осталась с Беном, видеть их вместе под одной крышей было выше моих сил. Мне кажется, она понимала мое состояние и, продолжая передавать через Сакса самые нежные слова, ни на чем не настаивала. В ноябре, через шесть-семь месяцев после нашей последней встречи, она мне позвонила и от имени матери Бена пригласила в Коннектикут на День благодарения. За прошедшие полгода я окончательно сумел убедить себя в том, что у нас с Фанни нет будущего, что, даже если бы она ушла от Бена ко мне, все равно из этой затеи не вышло бы ничего путного. Конечно, такое умозаключение не имело под собой никаких оснований, но оно помогло мне сохранить рассудок, и когда я услышал в трубке слова Фанни, то подумал: «Вот случай испытать себя». Мы с Дэвидом отправились в Коннектикут, и я провел целый день в обществе Фанни. Это был не самый счастливый день в моей жизни, старые раны покровоточили. Но ничего, жив курилка!
