А может, я просто трушу? Нет, нет! У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. У всех! И наверняка все не думают о том, о чем подумал я…
— Непривычно с непривычки? — спрашивает вдруг сосед.
— Вы уже?
— Соснул! Хорошо! — отвечает он. — Говорю, как — непривычно с непривычки?
Я все понимаю и бодрюсь:
— Что непривычно?
Будто не понимаю.
— Да так, — сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед. — Промерз ты, чую. Дрожишь.
Наверно, я и правда дрожу.
Холодно. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Зуб на зуб не попадает.
— Я не дрожу. Откуда вы взяли, — говорю я. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман. — А вы давно на фронте?
— С начала… — отвечает сосед. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: — Курить охота — вот беда.
Курильщиков я никогда не понимал. Какое в том удовольствие? Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: «Не следует вам курить». — «Я не курю! Что вы, доктор!» — сказала мать. А доктор: «Табачищем от вас разит». — «Это муж у меня курит».
Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.
— Верно, хочется, — соглашаюсь я и спрашиваю: — А вы какие папиросы курите?
Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский «Беломор». Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:
— Какие! Махры бы щепотку.
Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.
— Сейчас я достану, — говорю я. — Подождите.
— Брось ты! С ума сошел! — Сосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа. — Я ведь это так…
— Я бы мог у отца «Беломор» попросить…
— С отцом, значит, здесь?
— Ага.
— Потом, потом. Не надо сейчас. Потерплю.
…А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Но все будто замерло. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца, а вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.
Снежинки падали на край нашего неуютного сырого окопа. Медленно опускались на шапку и на шинель моего соседа. А моя телогрейка, пропитанная, как мне казалось, насквозь типографским мазутом и краской, была настолько мокра, будто я в ней только что искупался. Снег не успевал лечь на нее — таял.
