Лене казалось, что приедет старик, раздавленный судьбой, может быть, озлобленный. Захочет ли он с нами разговаривать? Она хорошо помнит, как открыла дверь, и высокий человек, с чемоданом в одной руке, с пакетом в другой, спросил: "А Дмитрий Сергеевич дома?.." У него было красное, обветренное лицо, на котором выделялись лохматые белые брови. Особенно поразил Лену голос - звонкий, молодой. Когда она взяла пакет, он вскрикнул:
- Осторожно, Елена Борисовна, это я черенки привез! Хочу здесь освоить. Мушмула, шелковица, персик... Я там пробовал в горных условиях - зима ведь суровая, хуже здешней..
Необычайный человек, сразу решила Лена, и чем больше наблюдала она Вырубина, тем сильнее укоренялась в своем мнении. Не менее ее был изумлен Коротеев; в первый же день он сказал Лене: "У меня впечатление, что я по сравнению с ним старик".
Конечно, условия, в которых жил Вырубин, отразились на его здоровье. Как-то он признался: "До сих пор равнодушно не могу глядеть на папиросы. А после инфаркта пришлось бросить..." Однако держался он бодро и вскоре начал работать в сельскохозяйственном техникуме, сел за статью, иногда хмурился: "Отстал я, многое за это время понаделали..."
На второй день после приезда он сказал Коротееву: "Митя, может, у тебя есть фотография матери? Ведь у меня ничего те осталось". Дмитрий Сергеевич принес старое фото - мать держит его на руках. Вырубин не поглядел при всех, а быстро ушел к себе и не выходил из своей комнаты до вечера.
Никогда он не рассказывал о том, что пережил. С трудом Коротеев и Лена узнали, что десять лет он провел на далеком Севере, потом два года прожил, как он сказал, "замечательно", в Ташкенте, потом очутился в глухом горном селении. Задумавшись, он добавил: "Когда пришло извещение, что приговор отменен, читаю и букв не вижу. Семнадцать лет ждал, а в эту минуту растерялся, будто ужасный шум стоял и вдруг абсолютно тихо. Ну, а потом опомнился, начал думать о работе: куда поеду, на что еще годен?.."
Первые дни он иногда среди разговора замолкал, погружаясь в свои мысли, переспрашивал удивленно, когда рассказывали, казалось бы, всем известные вещи, часами один ходил по улицам, говорил: "Привыкаю..." И действительно, очень скоро он привык к новой жизни. Однажды пришел веселый, сказал: "Восстановили. Партийный стаж у меня с девятнадцатого. Я тогда еще студентом был - в Тимирязевке"...
Лена с ним быстро подружилась; он расспрашивал ее о школе и, слушая ее рассказы, волновался, как будто узнавал нечто необычайно интересное, говорил: "Ах, молодец!" или: "Вот этого уж никак нельзя допустить..." Своими учениками он был доволен, рассказывал Лене: "Есть, конечно, и вздорные. Я вчера Головину сказал: "Брюки у вас узкие, по последней моде, но вы уж постарайтесь, чтобы идеи были пошире, одной внешностью не возьмете". Есть и карьеристы. Николаевский мне признался, что "месить ногами грязь" он не собирается, обличает вейсманистов, дядюшка у него в министерстве, - словом, решил стать научным работником, и это при абсолютной пустоте в голове. Но сколько таких, Елена Борисовна? Пять, может быть, шесть. Ребята замечательные, интересуются абсолютно всем и не только усваивают - думают, иногда поглубже, чем в книжке".
